Александр Борисов - Три века российской полиции

В ходе обсуждения основных начал реформы управления Туркестанским краем было одобрено предложение создать в уездах полицейскую стражу, по нормам меньшим, чем в России (из-за нехватки средств), и принимать туда не только русских, но и местное население. Предполагалось, что подобная мера «могла бы подготовить туземное население к предстоящему впоследствии распространению на него обязательной воинской повинности» [401].

Для некоторых местностей цели создания и укрепления полиции виделись гораздо шире интересов обеспечения общественного порядка и борьбы с преступностью. В степи, где преобладало кочевое население, предполагалось учредить полицию в лице участковых приставов (с правами становых приставов), соединить в одном месте резиденции пристава, участкового врача и, где можно, местного начальника, чтобы создавать «оазисы культурной жизни».

Степень использования местных полицейских формирований зависела от определенных внутриполитических факторов и уровня социально-экономического развития национального региона. Более развитые [402]в социально-экономическом и политическом отношении местности не требовали пристального контроля со стороны центра, полицейский аппарат таких регионов содержал много традиционных элементов и обладал известной долей самостоятельности. Такой подход к полицейскому управлению способствовал обеспечению «спокойствия и порядка» на протяжении почти всего XIX в. в Великом княжестве Финляндском и в определенной степени в Царстве Польском.

На периферии полиция часто представала в самом неприглядном свете, грубо и неприкрыто нарушая законность с целью защиты интересов господствующих классов. Вот один из бесчисленных примеров.

«Около Юрьева дня (23 апр.) 1858 г. объявлен был новый закон, касающийся до отправления барщины в Эстляндской губернии. Помещик имения “Анния” (36 верст от г. Ревель), барон Унгерн-Штернберг, приказал, чтобы явились жать у него рожь из каждого крестьянского двора все работники, так что крестьянская рожь должна была остаться не сжатою. Вследствие такого распоряжения дворохозяева пришли к помещику объяснить ему их трудное положение, но барон объявил им через старшин: пусть отправляются к губернатору отстаивать свои права, и если тот признает их жалобу правильной, то тогда он им уступит. После того все дворохозяева отправились в г. Ревель. Прибыв туда, двое из них, сельский староста Юрий Агураюс и Мин Ялакас, пошли к начальнику Жандармского управления полковнику Грессеру (отец быв. СПб. градоначальника) просить у него совета, как им поступить. Этот посоветовал идти к губернатору не более как трем из них. Губернатора (Грюнвальд) в городе не оказалось: он отправился на остров Вормс, где, по случаю нового закона, также возникли беспорядки, а должность его исправлял вице-губернатор барон Розен, который испросил явившихся к нему волостного старшину Ханса Каска, Яликаса и Агураюса, одни ли они пришли в город или есть еще другие. Они отвечали: по совету бар. Унгерн-Штернберга пришли все дворохозяева. Барон Розен приказал явиться всем на площадь перед губернским правлением, где он обещал разъяснить им смысл закона. Но едва успели все 60 дворохозяев собраться на назначенной площади, как со двора губернаторского замка вышли солдаты и, окружив их, с музыкой и барабанным боем повели на Русский рынок и остановили близь русской часовни. Здесь были сложены несколько возов сучковатового тычинника, употребляемого для гороха. Началась порка людей. Солдаты, раздев крестьянина, валили его на землю и, задрав рубаху на голову, один сев на шею и двое на ноги, начинали сечь несчастного, так что часть прутьев оставалась в теле. Секли два солдата с двух сторон, сменяясь другими. Когда кто-либо из секомых переставал кричать и стонать, делали короткий перерыв, давали нюхать спирт или поили водкой, которой было приготовлено целый ушат. Крестьянам Мойт Кенду и Юрию Агураюсу назначено было по 300 ударов, прочим по 200. Секли столь жестоко, что на мостовой оказались лужи крови и некоторые из наказанных не имели силы сами подняться. Один из них, чтобы не лечь в кровь, хотел было подложить кафтан под свою голову, но и того ему не дозволили сделать. Из аннийских крестьян только один не был высечен, из ервакантских же — несколько. По окончании экзекуции вторично всем предлагали водки: пили только некоторые из крестьян. Двое из них были до такой степени замучены, что по распоряжению жандармского полковника Грессера были отправлены к госпиталь, причем их положили на простую телегу животом вниз. Остальных всех под военным конвоем отправили до конца Нарвской улицы, за город, где была свалка нечистот и где их подбирали родные и знакомые. Кто из наказанных не в силах был сам идти, того шедшие по сторонам двое солдат брали под руки, а третий толкал сзади.

Аннийских крестьян по прибытии их домой созвал на мызу гакенрихтер (исправник) фон Триткоф, помещик Колчаский, и объявил им, что барон Унгерн-Штернберг, очень сожалея о случившемся, предлагает им помириться с ним, так как не он, а суд виновен в понесенном ими наказании, он обещается им никогда не сгонять с [арендуемых] их участков и постарается всячески облегчить их. Затем г. гакенрихтер увещевал крестьян не питать злобы к г. барону, ничего коварно не замышлять против него и вообще не производить бунта. Барон Унгерн-Штернберг, противно своему обещанию, многих крестьян согнал через несколько лет с их участков и отдал последние другим [403].

Читателю, не знакомому с дореформенными порядками в Прибалтийском крае, может показаться невероятным, как могло случиться, что лица, находящиеся на государственной службе, могли решиться без всякого суда подвергнуть наказанию, точно каких-нибудь злых преступников, ни в чем не виновных дворохозяев. Но, как известно, подобная зверская расправа практиковалась весьма нередко в крае, где полиция и суд находились в руках “баронов” и их покровителей, где выше всего стояли личные интересы помещика, наконец, где своевольную расправу, подобную описанной, можно было выдать как усмирение бунта, угрожавшего всей России, и ожидать за то благодарности правительства [404].

Говорили, что жандармский полковник Грессер был против экзекуции, но чиновник особых поручений при губернаторе барон Штакельберг отстранил его словами: “Вам здесь нет никакого дела”. Когда купец Ротермон, перед домом которого происходила экзекуция, стал протестовать, то тот же барон Штакельберг сказал ему: “Да мы и вас высечем”. Но Ротермон не испугался угроз чиновника и, держа в руках толстую трость, возразил: “Посмотрим, кто посмеет до меня дотронуться; я сейчас же по телеграфу обо всем происшедшем дам знать в Петербург”. После этих слов сечение тотчас было прекращено.