Александр Борисов - Три века российской полиции

Восемнадцатого августа 1814 г. был учрежден Александровский комитет о раненых для заботы об офицерах, здоровье которых ухудшилось в результате участия в Отечественной войне. Одним из конкретных проявлений заботы было трудоустройство. Весной 1816 г. все министерства подали в Комитет министров списки вакантных должностей. По Министерству полиции в список вошли городничие (с окладом от 300 до 600 рублей в год), полицеймейстеры (с окладом от 450 до 600 рублей в год) и земские исправники (вступающие в должность по назначению правительства могли рассчитывать на 250 рублей в год). Военное министерство готово было предоставить должности полицеймейстера и частного пристава на Ижевских оружейных заводах (по 250 рублей); Министерство финансов — должности полицеймейстеров на соляных заводах (210–385 рублей), полицеймейстера при Горном кадетском корпусе (350–450 рублей). Штат полицейских бригад водяных сообщений могли пополнить полицеймейстеры (800–1200 рублей), их помощники (350–400 рублей) и смотрители (350–600 рублей) [143]. Размеры предполагаемых окладов показывают, что служащие уездной и городской полиции получали хоть и не намного, но все-таки меньше, чем их коллеги из специализированной полиции.

Необыкновенный исправник.

Из воспоминаний князя Н. С. Голицына

Рассказ моего знакомого привожу дословно, только с некоторыми небольшими изменениями в редакции.

“В 182… году я должен был по обязанностям службы поехать в О. губернию, для осмотра в ней казенных лесов и рощ. О прибытии моем в нее, допущении меня к делу и оказании мне всякого содействия и помощи было дано знать всем властям, до кого это касалось, и между прочим — уездным исправникам. По расчету моему, при окончании моих занятий в соседней губернии мне оказалось нужным переехать в М. уезд О. губернии, через сутки на 3-й день, потому, в избежание остановки и потери времени, я за три дня послал, как обыкновенно делал перед этим, нарочного [к] исправнику М. уезда с формальным уведомлением. На третий день, рано утром, служитель мой докладывает, что какой-то крестьянин хочет видеть меня. Приказав впустить его, я увидел очень благовидного человека лет 35, который, войдя в избу и помолясь образам, поклонился мне, назвал меня по имени и отчеству и подал мне клочок бумаги, говоря “от Петра Петровича”. Осмотрев этот клочок с обеих сторон, я увидел на одной из них что-то написанное и спросил: “Кто этот Петр Петрович?” — “Это исправник”. — “А это что такоe?” — спросил я, указывая на клочок бумаги. “Это письмо к твоей милости, просит-де пожаловать к нему, в город М.”. Ничего не понимая в этом, я стал читать написанное на клочке бумаги, именно: “Любезный А. С., я болен и не выхожу из дому, а потому приезжай, любезный друг, прямо ко мне переговорить о деле, а моя старуха припасла пирог и щи для тебя, да найдется и рюмка травничку предстольная, и наливочка застольная, и не одна. Ожидаю тебя. Покорный слуга Петр С.”.

Такого рода послание крайне удивило меня: я никак не мог сообразить, что это такое — мистификация или шутка, и, желая разъяснить это, стал расспрашивать посланца. Он сказал мне, что Петр Петрович отец им, что они при нем свет божий видят, что он живет с ними уже 20-й год и что боже сохрани с ним расстаться. “С первоначала, — продолжал он, — как приехал к нам на исправничество, напал он на конокрадов, да так их прижучил, что боже упаси, а тут и на пьяниц, и уж он их так гнул, что они не знали, куда и деваться. Вот и чище стало у нас и привольнее”.

<���…>

“Петр Петрович-то, как прошли три года, и задумал уйти от нас: тяжело-де ему стало. Вот наши старики и испугались, да и к губернатору: так и так, говорят, Петр Петрович хочет от нас отъехать, а губернатор-то и говорит им, что долее трех лет он не имеет власти удержать его. Тогда старики надумали послать от всего уезда трех посланцев в Питер, к царю-батюшке, чтоб он оставил нам Петра Петровича: что-де нам без него — хоть в могилу ложись. Вот месяца через три слух прошел, что Петра Петровича к губернатору потребовали, а у стариков наших сердца-то так и замерли. А как воротился он из губернии, так и слышим, что он получил кавалерию и повышен. Ну, эдаким манером он еще три года пробыл у нас, и мы не знали, как Бога благодарить за посланную нам благодать. А как три-то года начали исходить, старики поотбористее и наехали к П. П. проведать: как он думает? А он и говорит им: «…довольно я с вами намаялся». Вот старики-то наши, зная, что губернатор с ним не сладит, порешили опять писать царю батюшке, а это потому, что, когда в первый-то раз трое были в Питере, так им сказали, что можно-де по почте писать, так вот они и написали с почтой. Ну, и в этот раз П. П. получил от царя-батюшки награждение кавалерией и повышением. В это время смена была губернатору, приехал новый, и П. П., воротясь из губернии, был оченно тогда весел, всё (как у нас рассказывали) говорил: «Куда-де мне теперь от вас ехать, уж, видно, мне здесь до гроба жить». Так-то и до сих пор с нами живет, вот уж 20-й год”.

Такой рассказ человека простого, без всякой хитрости и прикрас, крайне заинтересовал меня, и я, желая скорее увидеть лицом к лицу такого исправника, какого мне, проехавшему с лишком 12 губерний, встречать не удавалось, приказал своим людям собираться и запрягать лошадей в мою бричку. Но, к крайнему моему удивлению, слышу, что все уже готово и бричка подана. Выхожу и вижу бричку, запряженную тройкою отличных лошадей, спрашиваю: “Откуда эти лошади?” — а ямщик, парень лет 25, отвечает, что П. П. приказали вашу милость представить к нему как можно скорее, так мы и привели своих лошадей. И точно, приказание П. П. было исполнено буквально, потому что меня не везли, а несли лошади, так что ямщика нужно было не понуждать, а удерживать, чтобы поберечь колеса и оси моей брички. Но ямщик сказал мне на это: “Не бойся, батюшка, П. П. дороги у нас по всему уезду исправил, словно скатерть, и ни колесам, ни осям изъяну не будет”. До города М. было верст 60, а я, выехав с места в 7 часов, к 10½ был уже у ворот дома П. П., переменив лошадей только один раз. И вот ворота отворяются, бричка въезжает на двор, и я вижу направо дом и крыльцо, а на крыльце стоит человек лет 45, в халате из серой нанки, подпоясанном таким же поясом, и с колпаком на голове. Он кричит ямщику: “Правее, братец, подвози ближе; нут-ка, выходи, питерской, дай на себя полюбоваться!” И когда я подошел к нему, он поздоровался со мною, по русскому обычаю поцеловав три раза, и говорит: “Пойдем скорее, моя старуха соскучилась, ждавши тебя”. Войдя к комнату, я увидел женщину весьма почтенной и привлекательной наружности, не богато, но чисто и даже изысканно одетую, которая с своей стороны насказала мне много любезностей и пригласила идти в другую комнату к завтраку. Такой прием, такая любезность поразили меня: я не верил ни глазам, ни ушам моим, и мне чудилось, уж не родные ли это мои, которых я не знал и с которыми так нечаянно встретился? Но нет! Это не кровные родные мои, а родные и присные по общему нашему отечеству — русские люди! С такими людьми, при таком радушном приеме их, скоро свыкаешься, и язык развязывается. Вот и сутки прошли, а мы не трогаемся с места: на другие сутки П. П. уж выводил меня по всему М. и показал все его примечательности, которые, впрочем, ограничились единственным кирпичным одноэтажным домом богатого купца-татарина, торговавшего всем, от помады до дегтя и от чайной чашки до досок. Вот и третьи сутки проходят, а дело мое все не двигается, и я, наконец, начал просить П. П. отпустить меня. Тут-то он открыл мне, что уже разослал трех моих служителей в разные места с инструкциями, для собрания нужных мне сведений. Они и прибыли в этот же день и доставили мне весьма дельные известия, избавившие меня от напрасных поездок в такие места, куда мне незачем было ездить. Вот новое доказательство стремления прекрасной души П. П-ча к пользам общим и частным! В прежних моих поездках я слышал от исправников слова: “Я уже распорядился по уезду об оказании вам всяких нужных пособий”, и только. Этот же не удовольствовался одною формальностью, а указал мне особенно замечательные места и тем мне облегчил работу, а казне принес прибыль, уменьшив расходы. Значит, те исправники плохо знали или и совсем не знали свои уезды, а этот знал свой уезд как свои пять пальцев. Когда меня собирали в дорогу, он, увидя у меня пистолеты и двуствольное ружье, спросил, зачем это оружие. А когда я сказал, что, шатаясь по лесам, не знаешь, с кем встретишься, то он, взяв пистолеты и ружье, вышел со мною на крыльцо и выстрелил из них на воздух, говоря, что в его уезде и малый ребенок может безопасно гулять где пожелает и что если меня комар или муха обидят, то я только уведомил бы его, а он с ними справится. Все это крайне удивляло меня. Из разговоров с П. П. я узнал, между прочим, что он не только исправник в уезде, но и указатель крестьянам на полезные для них занятия.