Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

У семьи Томаса голубой плитки не было, да и вообще жилось им несладко. За пожилой матерью нужно было ухаживать, а тетя, тоже жившая в доме, зарабатывала главным образом продажей овощей и фруктов, которые выращивала в саду, и кроликов, которых держала в сарае. У нее каждый пфенниг был на счету. И хотя каждое из своих растений она могла назвать по латыни (плоды классического образования довоенной поры), проку от этого было немного.

Каникулы я провел замечательно — совсем иначе, чем обычно. Все было просто, но очень радушно и как-то по-человечески тепло. Долгие беседы с дядей Вильгельмом, отцом Томаса: умный, тонкий, образованный человек и очень искренний. Горечь оттого, что все сложилось так, как сложилось: что он не там, где надо, по другую сторону границы, «в зоне». Где он «собственник» и «потомок юнкерского рода», который не побоялся крестить и конфирмировать всех своих детей, который о своем военном прошлом рассказывал так, словно только вчера с фронта пришел. У него было высшее сельскохозяйственное образование. В 1950 году он вернулся из плена и сразу направился «трудоустраиваться». «Барон фон Фрич? Сельское хозяйство? Ну нет, об этом забудьте». И он стал истопником при спортзале. Но даже и там ему нет-нет, да и напоминали, как бы между прочим: «Радуйся, что у тебя хоть такая работа есть, Вилли!»

Не то чтобы эта семья чувствовала себя более ущемленной, нежели другие, которые тоже не вполне подходили под социалистический ранжир. «Просто надо знать свой шесток», — любил повторять дядя Вильгельм. Само по себе благородное происхождение еще не было клеймом, больше того, в глазах людей это иной раз рождало завышенные ожидания. Томас потом, уже в школе, это заметил: одноклассники нередко именно от него надеялись услышать веское слово протеста.

Разумеется, Вильгельм Фрич мог бы достичь большего, подняться выше — но он не хотел приспосабливаться, применяться. И детей в том же духе воспитывал. Конфирмация? Обязательно. Официозный государственный обряд «посвящения в юность» — нет! Томас настаивал. Другим-то можно! Такой красивый праздник! В конце концов отец сдался. Но стать «юным пионером»? Нет. Так что, пока все его товарищи, повязав красные галстуки, отправлялись куда-нибудь на пионерскую экскурсию, Томас вынужден был торчать на уроках в параллельном классе. Впрочем, и в этом отношении отец все-таки пошел на уступку, хотя и совсем не сразу. И лишь в одном пункте — когда на Томаса начали давить, настойчиво предлагая вступить в ОГСД — «Общество германо-советской дружбы», — он встал насмерть. Хотя в обществе этом состоял каждый, это был, так сказать, обязательный минимум участия в общественной жизни. В итоге по этому поводу в дом даже пожаловали учителя. Но только однажды. Вот когда Вильгельм Фрич с радостью воспользовался возможностью порассказать о своем пребывании в советском плену. «Русские замечательные люди, знаете ли, но…»

С Томасом у нас как-то сразу возникло полное взаимопонимание, и мы много времени проводили вместе. Простейшие каникулярные радости — то в бассейн искупаться сходим, то просто за мороженым, — я, кстати, сразу же горько пожалел о том, что рассказал младшей сестренке Томаса, сколько у нас самых разных сортов этого лакомства, не только шоколадное, клубничное и сливочное. Она, конечно, тут же с восторгом и завистью рассказала об этом маме, и той пришлось приложить немало усилий, чтобы утешить десятилетнюю дочурку. И в кино мы с Томасом ходили, и осматривать старую шахту. И хотя росли мы в очень разных обстоятельствах, воспитание наше оказалось во многом схожим. Так что связывали нас не только узы семейного родства, доставшиеся нам от наших «предков» и сами по себе отнюдь не гарантирующие душевной близости. Нет, это была несомненная взаимная симпатия, ибо мы очень скоро убедились, что на многие вещи смотрим одинаково. Как и я, Томас интересовался политикой, и его откровенно разозлили пышные торжества, которыми в августе 1971 года, как раз во время моего приезда, отмечалась по всей ГДР, в том числе и у них в городке, «десятая годовщина возведения социалистического защитного вала», то есть Берлинской стены. Да-да, это был настоящий праздник, с музыкой, торжественной речью какого-то майора Национальной народной армии, но при скоплении весьма скептически настроенной публики. Мне все это показалось каким-то театром абсурда, завершившимся вечером бурной дискуссией в кругу семьи. Здесь все политические вопросы обсуждались непримиримо и открыто, говорилось о наглой пропагандистской лжи, об отвратительном снабжении, об отставании перед Западом. Хотя все это не отрицало гордости за достижения, добытые столь дорогой ценой.

Помимо всего прочего нас с Томасом связывал и общий интерес к истории вообще и к истории нашего рода в частности. Оказалось, у него есть исторические документы, которые, как он считал, гораздо надежнее хранить на Западе. Однако просто так провозить подобные вещи через границу не разрешалось. Поэтому, отправляясь обратно домой, я для надежности сунул их в газету «Нойес Дойчланд», орган СЕПГ.

Но перед тем, после десяти дней в Бад-Бланкенбурге, меня еще забрал к себе дядя Карл, брат Вильгельма, обретавшийся неподалеку от Лейпцига. Судя по всему, жилось ему получше, у него даже была своя машина, старенькая «шкода». Отец попросил его свозить меня в несколько мест, связанных с прошлым нашей семьи. Дядя Карл с удовольствием согласился. Едва выехав, мы надолго встали перед железнодорожным переездом: ждали, пока проедет бесконечный товарный состав с советскими военными автомашинами. «Русским здесь все позволено. Видел бы ты, во что они превращают наши поля и леса своими танками», — с горечью заметил дядя, и тут же поделился со мной одним из политических анекдотов, которым в ГДР не было числа. «Почему мы называем наших советских товарищей „братьями“, а не „друзьями“? Потому что друзей выбирают, а братьев нет».

Дома у дяди Карла я познакомился с другими своими двоюродными братьями — Удо и Роландом. И с ними контакт установился сразу же. Как на чем-то само собой разумеющемся мы сошлись на темах Восток-Запад, о недостатках здесь и преимуществах там. Причем вовсе не обязательно речь шла о каких-то глобальных вещах — свобода слова, права человека, свобода перемещения и т. д. Нет, о самых обыкновенных: почему они не имеют возможности покупать западные грампластинки с модной западной музыкой и почему музыка здешних групп такая скучная. И все это в том же, что и у Томаса, саркастическом тоне.

За завтраком, по торжественному случаю, приготовили настоящий, в зернах, кофе — роскошь, которую мои родные в Бад-Бланкенбурге себе позволить не могли. Потом на «шкоде» в Веймар, где долго обитали предки нашей семьи. Мы посетили последних родственников, которые еще там оставались. Веймар мне понравился — в отличие от Дрездена, куда мы тоже наведались: серый, тоскливый город безликих послевоенных новостроек. Знаменитая Фрауэнкирхе еще являла собой груду камней и щебня, замок — сплошные руины, даже опера еще не была отстроена заново. В Дрездене тоже жила наша престарелая родственница. Там же я увидел, во что превратился родной дом отца: заброшенный пустырь и развалины.