Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

Пожалуйста, помоги нам!

В надежде на твою поддержку, заранее у тебя в долгу,

твой Томас.

Письмо оглушило меня, как удар грома — внезапный, мощный, раскатистый, он буквально меня потряс. Смятение чувств, чехарда мыслей — все это теснилось в голове и сердце. Но еще прежде, чем я начал взвешивать практические шансы и оценивать меру опасности, прикидывая пути и возможности, во мне уже родилось мгновенное решение: Томасу надо помочь. И сколько я потом об этом мгновении и обо всем, что за ним последовало, ни вспоминал, я ни разу в своем решении не усомнился. Для меня никогда не стоял вопрос «да» или «нет», только вопрос «как»?

Томас. Ну конечно. Он прав. И он классный малый. А уж тем более твой двоюродный брат. Да пусть хоть четвероюродный, что из того? Он думает, как ты, чувствует, как ты. Только вот как же все это провернуть?

Маленький серый слоник из коробки с игрушками моего детства был, видимо, из каучука. Во всяком случае, не из плюша, как другие мои игрушечные звери. На ощупь он был точь-в-точь как затычка в ванной. Поэтому я его не очень любил, хотя и считалось, что это вещь очень ценная, ведь дедушка привез ее из Африки. Слоник был особенно важен, потому что все остальное, что, связано с Африкой, «пропало». В первую очередь две фермы, которыми дедушка владел там, на «немецком юго-западе». Только со временем мне стало ясно: дедушка покинул Африку еще в 1916-м, в статусе военнопленного. А я родился в 1953-м.

Пропала, впрочем, не только Африка — безвозвратно канули целые миры: кайзеровская империя, Дрезден, родина отца, Россия, в балтийских губерниях которой росли родители матери, — там давным-давно все захватили коммунисты. Пропали целые состояния — сперва подорванные инфляцией, потом проглоченные национализацией, родина матери, родина отца, да и вся Германия в общем и целом тоже пропала.

Теперь зато была «советская оккупационная зона» и «стена за колючей проволокой». Вместо «зоны» можно было просто говорить «там», или сокращенно «ОЗ» («оккупационная зона»), на худой конец — «средненемецкие земли». Но ни в коем случае не ГДР — ведь это равносильно официальному признанию ее как государства. Восточной Германией тоже назвать нельзя — это означало бы отказ от наших восточных земель — от Силезии, Померании, Восточной Пруссии… Дедушка иногда сетовал на утрату Эльзас-Лотарингии, Эйпен-Мальмеди [108] Эйпен-Мальмеди — часть территории современной Бельгии на границе с Германией. (Здесь и далее, если не указано иное, — прим. перев.) и Северного Шлезвига. Интересно, а сейчас там как? Можно ли туда поехать? Или там тоже «стена и колючая проволока»?

Отцовские родители жили с нами под одной крышей. И рассказывали много всего интересного. О дедушкиных конных экспедициях по Африке, о бабушкиных походах в Альпы, которые она совершала — совсем одна, только с проводником! — еще до Первой мировой войны, о великолепии Дрездена «до краха» — с его невероятным культурным богатством и целым паноптикумом нашей давно вымершей родни. Ну, и конечно, о Зеехаузене, нашем родовом «замке», где вырос дедушка. Этот замок вообще казался мне заколдованным, как замок Спящей Красавицы.

От них мы кое-что узнавали и о детстве и юности нашего отца. Он, впрочем, и сам иногда об этом заговаривал, но собственная судьба казалась ему темой куда менее важной, чем темы общеисторические и тема истории нашей семьи. Он рассказывал о Карле Великом и временах Тридцатилетней войны, о книжном издательстве одного из наших предков и почему один из прадедов уехал в Америку. И снова и снова — как я потом понял, несомненно осознанно, — он говорил о людях, в безвыходных положениях не терявших веру в себя и в свое дело. О Мартине Лютере перед рейхстагом в Вормсе. О гражданах Сан-Франциско, заново возведших свой город после страшного, опустошительного землетрясения. О женщинах, которые в 1945-м, не дожидаясь мужчин, принялись разгребать страну из развалин и отстраивать заново. Все подобные истории неизменно заканчивались одной и той же присказкой: «Если прямо не получается, надо справа зайти. Если справа нет прохода, надо слева попробовать. Какой-нибудь выход обязательно найдется». Приходя пожелать нам «Спокойной ночи», он напоследок всегда говорил одно и то же: «Завтра снова будет день, и он снова будет замечательный!»

А наша мама росла еще дальше на востоке, где-то на границе между Латвией и Литвой. Немцы жили в тех краях столетиями, состояли на службе у русских царей, к империи которых относились и «остзейские провинции». Но под конец Первой мировой грянула революция, балтийские республики обрели самостоятельность, немцы утратили свой былой политический и социальный статус, а по большей части и земельную собственность. Тем не менее дедушка с бабушкой там остались — до тех пор пока Гитлер и Сталин не сговорились поделить между собой три независимых прибалтийских государства, а остающихся там немцев «переместить». В так называемом «Вартегау», на западе Польши, занятой немецкими войсками в 1939-м, им были предоставлены новые жилища.

Каждую осень дедушка с бабушкой, мамины родители, приезжали к нам погостить. Как и многие балтийские немцы, они вскоре после войны выехали из разрушенной Германии в Канаду. Там — а ведь обоим было уже за пятьдесят — они худо-бедно начали строить свою нелегкую новую жизнь, откладывая каждый грош на ежегодные поездки к нам и по всей Германии, чтобы навестить своих балтийских родных и знакомых.

Рассказы дедушек и бабушек с отцовской и материнской стороны о довоенных временах во многом были схожи. Но со временем я стал замечать в них и кое-какие знаменательные различия — прежде всего в отношении к понесенным утратам. Беженцы с востока и из центральной части бывшего немецкого рейха жили в надежде — а политика эти их надежды старательно подпитывала — когда-нибудь вернуть себе родные земли и жилища. И отцовские родители мечтали о том же. Все утраченное и выстраданное по-прежнему саднило у них в душах. Ничто для них не завершилось, ни под чем не была подведена черта, все раны продолжали кровоточить.

А вот мама, ее родители и многочисленная родня, напротив, по-своему смирились со своей судьбой, покорились своей участи. И утраты свои считали безвозвратными, хотя, спроси у них кто-нибудь об этом, они бы, возможно, так не сказали. Плониан, родовое гнездо матери, теперь был в Советском Союзе, и с 1944 года, когда семья его покинула, оттуда не было ни слуха ни духа. Что сталось с домом и с жителями, было неизвестно. Когда мать рассказывала о своем детстве, в ее словах не было печали, разве что легкая грусть. Это были воспоминания о покойной слитности с миром природы, о деревенской жизни где-то на краю Европы, с настоящей, ощутимой сменой времен года.