Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

В рассказах бабушки перед нами вставал и вовсе уж диковинный мир: царский двор в Санкт-Петербурге, революции 1905 и 1917 годов, увиденные глазами ребенка, а потом девушки, ее выпускные экзамены в школе во время Первой мировой. При всех ужасах, выпавших на ее и всего поколения долю по вине Советского Союза, она, как и мама, сумела передать нам глубокую душевную приязнь к России, ее языку и культуре, к русской истории и к русским людям. Бабушка читала нам наизусть стихи Лермонтова, любила музыку Рахманинова, весной в праздник Воскресения Христова на столе у нас всегда была настоящая, в форме, творожная пасха. К приходу гостей наша мама пекла русские пироги. В течение многих столетий вся жизнь прибалтийских немцев была теснейшим образом сопряжена с Россией. Зверства революции, коммунистической диктатуры, Красной армии, когда она вошла в те места, — все это в ее глазах было не русским, а советским. Видимо, именно здесь коренятся истоки и моего возраставшего интереса к России, к русской культуре, но и к Советскому Союзу, к идее социализма, равно как и к вопросу, каким образом тоталитарное насилие коммунистического строя способно столь длительное время держать в подчинении миллионы людей. Я начал помимо школы учить русский язык, на первых порах моим учебником стал томик стихов Анны Ахматовой. Как и Буркхард, я полюбил грустные, поэтичные песни Булата Окуджавы и читал в немецком переводе его тонкую лирико-сатирическую прозу, где под видом обличения царского режима на самом деле критиковались советские порядки.

Конечно, мир дедушек-бабушек был где-то в прошлом. Но и детство, и юность родителей представали в наших глазах чем-то бесконечно далеким. И даже то, что происходило всего несколько лет назад, ничего общего не имело с нашей действительностью. Между тем и этим пролегла война. 1945 год — это был перелом всего и вся. Некая абсолютная цезура, знак радикальных перемен. «До войны» — это было все равно как на Луне.

«До войны» — это в разговорах взрослых означало: перед Второй мировой войной. Соответственно, «в войну» означало «во время войны», а когда имели в виду Первую мировую, говорили «в первую войну». Брат мамы и брат отца в войну «погибли», были родные и знакомые, которые «пали в боях», «пропали без вести», «оказались в оккупации», а тетя с приходом Красной армии пережила «ужас что». Своего двоюродного брата мама «так никогда больше и не увидела», хотя ему, в отличие от нее, беременной, вечером 13 февраля 1945 года на вокзале в Дрездене удалось втиснуться в поезд. Который через пару часов разбомбили. Сама мама с вокзала пошла домой и каким-то чудом в печально известной бомбардировке Дрездена выжила. Что ей пришлось пережить, мы знали тогда только в самых общих чертах по рассказам отца. Сама она об этом никогда не говорила.

Столь роковыми были собственные судьбы, столь велики были перенесенные травмы, что вопросам о причинах и следствиях, о вине и ошибках, о страданиях других в рассказах родителей и дедушек-бабушек просто не находилось места. Сегодня я понимаю: старшие всячески щадили нас, стараясь оградить от ужасов того, что им довелось изведать, но я до сих пор на собственной шкуре знаю, сколь мало им это удалось. Войны я боялся ужасно, хотя и не мог бы толком сказать, что конкретно это значит.

А что опять будет война — это не только казалось вероятным, но было почти решенным делом. Тревога взрослых во время Карибского кризиса не могла не затронуть и нас, детей. На уроках в начальной школе учителя объясняли нам, как действовать, если начнется атомная война. Если застанет на улице, упасть на землю головой в сторону ядерного гриба, перед собой для защиты выставить ранец. В классе надо было опрокинуть парту и прятаться за ней. В нашем классе это было невозможно, все парты оказались намертво свинчены друг с другом. После кубинского кризиса в подвале хранился запас продуктов. Понятное дело, это были главным образом жуткого вида консервные банки, о которых потом все забыли. После, когда все они вздулись, пришлось выбрасывать.

В Зигене, где прошли первые годы моего детства, на нашей улице были развалины, где так увлекательно было играть, хоть это и строго запрещалось. Развалины в Дюссельдорфе, где мы жили позже, до середины шестидесятых, были еще выше. Со временем они исчезли, как и калеки-инвалиды.

Исчезли и розыскные плакаты немецкого Красного Креста, висевшие прежде на всех вокзалах и в других общественных местах. На плакатах были фотографии детей, примерно моего возраста, целая мозаика детских голов. Звали их — кого Герман, кого Вальдемар, или Гудрун, или просто сестричка Маргарита. Все эти дети пережили самую страшную утрату, какую я только мог себе вообразить, ибо поверх плаката тянулась надпись: «Дети ищут своих родителей».

Последние напоминания о войне, которые в конце шестидесятых — начале семидесятых еще можно было увидеть в общественных местах в Швебиш-Гмюнде, где заканчивалось мое детство, — это стенды с плакатом Фонда единой неделимой Германии, на которых воспроизводилась карта Германии в границах 1937 года. Такой же картой мы пользовались на уроках географии во «Всемирном атласе Дирке» и в прилагавшемся к нему учебнике Зейдлица, том 1 под названием «Немецкая отчизна». По этому вопросу между всеми политическими партиями разногласий не было.

Еще одна картина из моего детства: раскладушки. Родители опять лезут на чердак «спускать раскладушки». Раскладушки, кстати, были «от американцев». (Но почему от них, если они против нас воевали и нас победили?) Когда спускали раскладушки, это означало: к нам едут родственники. Бессчетные дядюшки и тетушки, кузены и кузины из Прибалтики, часто вообще седьмая вода на киселе, приезжавшие к нам, как к себе домой, переночевать по пути куда-то еще; некий загадочный племянник отца вообще жил у нас месяцами.

Разумеется, и мы тоже, как к себе домой, по дороге, заезжали переночевать к дальним тетушкам в их скромных, небогато обставленных квартирках, когда случалось оказаться в их краях. Записная книжка, которую для этих надобностей изготовила для меня мама, была составлена не по фамилиям, а по городам — и едва ли не в каждом имелись родственники или добрые знакомые, у которых можно остановиться.

Так что навестить родственников в ГДР, вздумай мы туда отправиться, было самой естественной вещью на свете. Родня, семейные корни со всеми их извивами и переплетениями в жизни наших родителей — и об этом тоже мы не раз говорили с Томасом, когда я в 1971-м был в Тюрингии. И ничего удивительного, что теперь Томас обратился за помощью именно ко мне.

Только как же все это провернуть? Мне ли не знать, что в наших газетах чуть ли каждый день пишут о попытках побегов.