Норберт Элиас - Придворное общество

Затем наступал черед «большого посещения», состоящего из главного камердинера и главного хранителя королевского гардероба (grands officiers de la chambre et de la garderobe) [80]и знатных особ, которых король удостоил этой чести. Далее следовало «первое посещение» для королевских чтецов, интендантов увеселений и торжеств и других. За этим следовало четвертое — «посещение в комнате», включавшее всех прочих служителей (officiers de la chambre), а кроме того, «главного раздатчика милостыни» (grand — aumonier), министров и статс-секретарей, «государственных советников», офицеров лейб-гвардии, маршалов Франции и т. д. Допуск к пятому «посещению» зависел до известной степени от доброй воли первого камергера и, конечно, от милости короля. В это «посещение» входили знатные господа и дамы, которые были в такой милости у короля, что камергер разрешал им войти; они, таким образом, имели привилегию приблизиться к королю прежде всех других людей. Наконец, был еще вход шестого рода, и он был самым желанным из всех. При этом входили не через главную дверь спальни, а через заднюю дверь; к этому «посещению» допускались сыновья короля, в том числе незаконнорожденные, с их семьями и зятьями, а кроме них, например, также могущественный «интендант строительства». Принадлежность к этой группе была выражением высшей монаршей милости, ибо принадлежавшие к ней люди имели право во всякое время входить в кабинет короля, если король не вел в этот час совет или не приступил к особой работе со своими министрами. Допущенные к такому посещению могли оставаться в комнате, пока король не шел к обедне, и даже если он был болен.

Мы видим: все было весьма тщательно упорядочено. Первые две группы допускались в комнату, когда король был еще в постели. При этом на голове у короля был небольшой парик; он никогда не показывался без парика, даже когда лежал в постели. Когда он вставал и старший спальник с первым камергером клали перед ним халат, призывали следующую группу, группу «первого посещения». Когда король надевал туфли, он требовал к себе служителей (officiers de la chambre), и открывались двери для следующего «посещения». Король брал в руки свой халат. Главный хранитель гардероба стягивал с него ночную рубашку за правый рукав, первый служитель гардероба — за левый; дневную рубашку подносил старший спальник или один из сыновей короля, который при этом присутствовал. Первый камердинер держал правый рукав, первый служитель гардероба — левый. Так король надевал рубашку. После этого он поднимался со своего кресла, и камердинер помогал ему завязать туфли, пристегивал ему на бок шпагу, надевал ему камзол и т. д. Когда король был полностью одет, он недолго молился, в то время как главный раздатчик милостыни или, в его отсутствие, другое духовное лицо тихим голосом произносил молитву. Между тем весь двор уже ожидал в большой галерее, которая занимала всю ширину средней части второго этажа дворца со стороны садов, т. е. позади королевской спальни [81]. Таков был «утренний туалет» короля.

Больше всего бросается в глаза педантичная тщательность организации. Но, как видим, речь шла не о рациональной организации в современном смысле — как бы тщательно ни было определено заранее каждое «посещение». Здесь наглядно представлена такая форма организации, в которой каждый акт получал престижный характер, связанный с ним как с символом того или иного распределения власти. Что в рамках современной общественной структуры большей частью — хотя, возможно, и не всегда — имеет характер вторичных функций, здесь чаще всего имело характер функций первичных. Король использовал свои самые интимные отправления, чтобы установить различия по рангу, оказать знаки милости или явить свидетельства своего недовольства. Тем самым уже намечается вывод: этикету в рамках этого общества и этой формы правления принадлежала очень значимая символическая функция. Нужно проследить шаг за шагом круг придворной жизни несколько далее, чтобы выявить эту функцию и то различие, которое было свойственно этикету как функции короля и одновременно — как функции знати.

Отношение между хозяином и прислугой, которое мы выяснили выше в связи с иерархией жилища, выступает здесь еще в большей степени. Здесь, где мы наблюдаем иерархию по отношению к главному потестарному фактору этого общества — королю, — довольно отчетливо обрисовываются, по крайней мере, в общих чертах, те общественные условия, которые воспитывали и делали необходимым такое отношение. То, что король снимал свою ночную рубашку и надевал дневную, было, без сомнения, функционально необходимо; но в общественном контексте это событие, как мы видели, тут же наполнялось другим смыслом. Король превращал его в привилегию для участвовавших в этом действии знатных особ, отличавшую их от других. Старший спальник имел преимущественное право помогать при этом. Было в точности установлено, что это преимущество он мог уступить только принцу, и никому больше [82], и так же точно обстояло дело с дозволением или правом участвовать в одном из посещений. Это участие и это право не имели никакой полезной цели того рода, о котором мы обычно спрашиваем. Но каждый акт в ходе этой церемонии имел точно определенную по рангу ценность, которая сообщалась участвовавшему в нем лицу, и ценность такого акта — надевания рубашки, первого, второго или третьего посещения и т. п. — в известной мере приобретала самостоятельное значение. Она — подобно тому, как мы отметили это выше о дворе дворца или украшении дома знатного дворянина, — становилась фетишем престижа . Он служил указателем позиции человека в балансе власти между придворными. Этот баланс контролировался королем и был крайне неустойчив. Потребительская ценность, непосредственная польза, заключавшаяся во всех этих действиях, более или менее отступала на второй план или была довольно незначительна. Великое, серьезное и весомое значение этим актам придавала лишь та значимость, которую они сообщали их участникам в рамках придворного общества, та относительная близость к власти, тот ранг и то достоинство, которое они выражали.

Этот «фетишистский» характер каждого акта в этикете достаточно отчетливо сформировался уже в эпоху Людовика XIV. Но при нем все еще сохранялась связь с определенными первичными функциями. Король был достаточно силен, чтобы своим вмешательством всегда суметь предотвратить совершенно «холостой ход» этикета, подавление его первичных функций вторичными [83].

Но позже эта связь во многом ослабла, и характер акта этикета как фетиша престижа выступил явно и неприкрыто. И тогда именно здесь особенно легко обнаружить тот механизм, который произвел на свет этикет и постоянно вновь порождал его в этом обществе. После того как в рамках этикета была создана иерархия приоритетных прав, она поддерживалась уже одной только конкуренцией людей, вовлеченных в эту механику и ею же привилегированных. И разумеется, люди стремились сохранить за собою любую, сколь угодно малую, привилегию и закрепленные в ней возможности обретения власти. Система распространялась сама собою таким же точно таинственным образом, как, скажем, хозяйство, освобожденное от свойственной ему цели обеспечения потребностей. В эпоху Людовика XVI и Марии-Антуанетты люди жили, в общем и целом, все еще при том же этикете, что и при Людовике XIV. Все участники этикета, начиная от короля и королевы и до знатных особ различных ступеней, давно уже лишь нехотя несли его бремя. Мы имеем достаточно свидетельств тому, насколько этот этикет утратил свою ценность в ходе того процесса ослабления связей, о котором мы уже говорили. Тем не менее, до самой революции он продолжал существовать в полном объеме; ведь отказаться от него значило бы всем, от короля до камердинера, отказаться от привилегий, потерять возможности обретения власти и ценностей престижа. Нижеследующий пример наглядно показывает, как этот придворный этикет под конец работал уже совершенно «вхолостую», как вторичные функции власти и престижа, в которые были вовлечены люди, в конечном счете, сумели подавить и первичные функции, которые они под собою скрывали [84]. «Утренний туалет» королевы происходил аналогично «утреннему туалету» короля. Служащая фрейлина двора имела право подавать королеве рубашку при одевании. Дворцовая дама надевала ей нижнюю юбку и платье. Но если случайно приходила одна из принцесс королевской фамилии, то уже ей принадлежало право набросить рубашку на плечи королевы. И вот дамы полностью одели свою королеву. Ее камеристка держала рубашку и только предоставила ее фрейлине двора, как вошла герцогиня Орлеанская. Фрейлина двора возвратила рубашку камеристке, которая только что хотела передать ее герцогине, как вступила в комнату высшая ее рангом графиня Провансальская. Теперь рубашка снова отправилась к камеристке, и только из рук графини Провансальской ее, наконец, получила королева. Все это время она должна была стоять рядом в костюме Евы и наблюдать, как дамы делают комплименты, передавая друг другу ее рубашку. Бесспорно, Людовик XIV никогда не потерпел бы такого подавления этикетом основной цели действия. Однако та душевная и общественная структура, которая, в конечном счете, и производила этот «холостой ход», была заметна уже и в его эпоху.