Норберт Элиас - Придворное общество

Эту структуру стоит прояснить подробнее, ибо именно в этой связи мы сталкиваемся со своеобразными чертами того принуждения, которое оказывают друг на друга взаимозависимые люди в составляемых ими группах, подобные коим мы находим также во многих других обществах. Этикет и церемониал, как показал этот пример, все более и более становились таинственным, как призрак, perpetuum mobile, который продолжал существовать и вращаться совершенно независимо от всякой непосредственной полезной ценности. Вперед его двигала конкуренция вовлеченных в него людей за более высокий статус и возможности власти в их отношениях меж собой. Точно так же по отношению к массе исключенных из этого круга ими руководила потребность в иерархически четко распределенном престиже. В конечном счете, эта необходимость борьбы за всегда находившиеся под угрозой возможности обретения власти, статуса и престижа была решающим фактором, в силу которого все участники этой борьбы в иерархически составленной структуре господства взаимно обрекали друг друга на исполнение ставшего для них бременем церемониала. Ни одно из лиц, составлявших фигурацию, не имело возможности инициировать реформу принятого порядка. Любая, самая малейшая попытка ре формы, изменения тонкой системы натянутых отношений неотвратимо производила потрясение, сокращение или даже отмену определенных привилегий и приоритетных прав тех или иных лиц либо целых семейств Покушение на такие возможности власти или тем более отмена их была своего рода табу в господствующем слое этого общества. Такая попытка натолкнулась бы на сопротивление широких слоев привилегированных лиц, которые, возможно не без основания, опасались, что вся структура господства, наделившая их привилегиями, окажется под угрозой или падет, если будет затронута даже малейшая деталь традиционного порядка. И все оставалось по-старому.

Несомненно, церемониал был более или менее обременителен для всех его участников. «Ко двору ходили только нехотя и громко жаловались, когда приходилось идти», — сообщает в конце XVIII века графиня Жанлис [85]. Однако это делали. Дочери Людовика XV должны были присутствовать в спальне короля, когда король снимал сапоги. Тогда они быстро надевали поверх своих домашних платьев шитый золотом кринолин, повязывали на талии обязательный длинный придворный шлейф, прятали все остальное под большой мантильей из тафты и мчались затем вместе с фрейлинами, камергерами и несущими факелы лакеями по переходам дворца к королю, чтобы не опоздать. И потом, как на какой-то дикой охоте, возвращались спустя четверть часа [86]. Бремя этикета несли против воли, но сломить его изнутри не могли, причем не только потому, что соблюдения его требовал король, но по той причине, что к нему было привязано социальное существование самих вовлеченных в его исполнение людей. Когда Мария-Антуанетта начала посягать на привычные правила этикета, против этого запротестовала сама высшая знать. И это на самом деле было более чем понятно, ибо если, например, до сих пор право сидеть в присутствии королевы было привилегией герцогини, то для герцогинь было глубоким оскорблением, если им приходилось видеть, как отныне и дамы ниже их рангом вправе были сидеть в присутствии королевы. И если старый герцог де Ришелье в последние годы старого порядка сказал однажды королю [87]: «При Людовике XIV молчали, при Людовике XV осмеливались шептать, при Вас говорят в полный голос», — то не потому, что он одобрял эту эволюцию, а потому, что осуждал ее. Разрыв цепей означал одновременно для придворной знати распад ее как аристократии. Конечно, кто-нибудь мог бы сказать: «Я больше не участвую в церемониале», — а может быть, некоторые представители знати действительно так и делали. Но это означало в то же время отказ от привилегий, утрату возможностей власти и отступление перед другими. Одним словом, это было унижением и до известной степени — самоотрицанием, если только человек не имел в собственных глазах или не находил в других людях иных источников для оправдания своей ценности и своей гордости, своего самоутверждения и своей особой идентичности.

В рамках придворной механики совершенно так же стремление к общественному статусу одних поддерживало такое стремление в других. И после того как стабилизировалась определенная сбалансированная система привилегий, ни одно из привилегированных лиц не могло вырваться из нее, не посягнув на сами эти привилегии, основу всего его личного и социального существования.

Привилегированные особы, находившиеся в постоянном взаимодействии друг с другом, стремились в известном смысле сохранить его, пусть даже это было против их воли. Давление со стороны людей, низших рангом или относительно менее привилегированных, так или иначе побуждало знатных людей к сохранению своих привилегии, и, наоборот, давление сверху побуждало отягощенных им людей к попыткам избавиться от этого бремени, уравняться с первыми, иными словами вынуждало и их вступить в круг конкуренции за статус. Тот, кто имел привилегию участвовать в первом «посещении» или подавать королю рубашку, смотрел свысока и не желал уступить дорогу тому, кто имел лишь привилегию третьего «посещения». Принц не хотел уступать герцогу, герцог — маркизу, и, наконец, все они вместе как «высшая знать» не могли и не хотели уступать дороги тем, кто не имел знатного титула и должен был платить налоги. Одно отношение порождало другое, и так, давлением и встречным давлением, социальный механизм стабилизировался в определенном состоянии равновесия. Именно в этикете зримо для всех выражалось это равновесное состояние. Для каждого вовлеченного в его исполнение человека этикет означал в то же время гарантию иерархически определенного социального существования и его престижа — впрочем, гарантию ненадежную. Ибо из-за тех напряжений, которыми был в то же время пронизан и которыми поддерживался этот социальный механизм, каждый член его непрерывно оставался подвержен атакам, с помощью которых люди, низшие рангом или приблизительно равные рангом и конкурирующие — будь то на основании каких-либо заслуг, будь то по милости короля, будь то, наконец, единственно благодаря искусной тактике, — пытались произвести сдвиги в этикете, а тем самым — в иерархии.

Сдвигов в иерархии, которые бы не нашли себе выражения как сдвиги в этикете, здесь не было. Напротив, малейшее изменение в положении отдельных людей в этикете означало изменение в социальной иерархии двора и придворного общества. А по этой причине, следовательно, каждый индивид был исключительно чувствителен к малейшим изменениям в этом механизме, следил, наблюдая малейшие оттенки, за тем, чтобы сохранялось существующее состояние равновесия рангов, если только сам он не трудился как раз над тем, чтобы изменить его в свою пользу. В этом смысле придворный механизм кружился сам в себе как удивительный perpetuum mobile, питаемый потребностями и напряжением престижа, которые, раз возникнув, постоянно воспроизводились через свою механику конкуренции.