Петр Еремеев - Арзамас-городок

…Было, было, да прошло, минуло.

И старые курьезы назидают

Теперь для нас-то это выглядит, пожалуй, и забавным курьезом, а во времена оны…

В острожные «каморы» попадались всякие. Судьбу государственных «воров» Москва решала, арзамасский палач только приговор вершил.

Попадались в руки проворных ловчих всякие другие, не ладившие с законом, скажем, сотоварищи тех же разбойников. Известно: вор на вора не доказчик. Да, такие не торопились с признанием и раскаянием, играли на допросах в «молчанку».

Молчит злодей, а вызнать-то о замышлениях лихих его братьев-подельников, что на воле, надо. И вот «немотного сидельца» томили жаждой. Сперва смиряли голодом, а потом давали вдоволь черной икры, но водой после, разумеется, не баловали.

Черная икра в Арзамасе? Да, хватало ее тут. В зимнюю пору тянулись с уральской и астраханской рыбой многие и многие обозы в Москву и далее. Везли паюсную икру не только в бочках, но и в так называемых «пологах» — на плотных, особо сшитых тканях… В городе ее продавали на базаре по пяти алтын за фунт. [52]

Долгую жажду, знать, выдерживал не каждый, таки развязывала она язык и крепким людям. Иначе бы зачем на паюсную чиновным тратиться!

Да, уж как прилепится к кому прозвище — никоими силами его не отлепишь, с тем и проживешь до скончания своих дней.

Прозвище, оно ведь не признает ни чинов, ни родовых основ. Вот поди ж ты, графу Василию Петровичу Салтыкову прозвище дали: гусиный граф!

Граф — дипломат времен Екатерины II. Был он свидетелем казни французского короля Людовика XVI в январе 1793 года. После разрыва сношений с революционной Францией Василий Петрович вернулся на родину и занялся устройством своих имений. Выездную слободу под Арзамасом превратил он в доходную фабрику. Мужики, посаженные на оброк, дубили кожу, валяли шерсть, варили клей, топили баранье сало, шили обувь. А сверх всего еще устроили барину громадный пчельник, ловили зайцев, женщины вязали сети на продажу… Окрестные помещики, толкуя о высоких доходах Салтыкова, говорили, что он лучший помещик среди дипломатов.

Ко всему Салтыков начал разводить гусей, которые скоро обрели славу и своими бойцовскими качествами. По летам огромные луговины у Теши белели от тысяч и тысяч пасущихся птиц.

Ну как тут было злым языкам не дать вельможе столь точного прозвища!

Арзамас — свое, а граф Салтыков — свое.

Сыр-бор разгорелся из-за того, что не поделили луговую полянку возле Теши. И полянка-то — малая, проку от нее богатейшему в России барину с гулькин нос, а вот взыграла графская спесь.

Дошло до суда. Арзамас утверждал, что оная полянка всегда являлась городским владением, а вельможный господин: не попущусь и все тут!

В 1789 году поверенный камергера Салтыкова крестьянин Захаров потребовал взыскать с Арзамаса 7 166 рублей и 16 копеек «проестей и волокит».

В 1797 году «приказной волоките» минуло более ста лет! Салтыков — родственник царской фамилии, вхож во все высокие канцелярии… В 1798 году с купеческого и мещанского общества Арзамаса, по решению суда, постановлено взыскать за «проести и волокиты» по 20 копеек за день, почти за двести-то лет 3 799 рублей.

Арзамасцы подали на «высочайшее имя», упирая и на то, что означенная полянка не стоит этих денег.

Царь признал взыскание законным, но повелел приостановить исполнение решения, так как резонно счел, что арзамасцы, будь они неправы, не стали бы судиться с соседом столь долгие годы. И тут же, высочайше, повелел соответствующим инстанциям выработать порядок скорейшего разбора подобных споров, дабы не платить кому-то из сторон больших взысканий.

«Приказная строка» государя запоздала, с Арзамаса уже взыскали денежки — граф торжествовал!

Вот так и вышло по старинной пословице: за малое судиться, большего лишиться.

Как-то летним утром 1805 года некий старче, проснувшийся спозаранку, встал утолить жажду. Подошел к кадушке с водой и глазам не верит: ковш на крышке этак легонько к краю сдвигается. Глядь на стол, а там солонка вот-вот сверзнется на пол. Перепугался старый, не знает, что и подумать.

И дошел до него звон: в шкафу чайная посуда тряслась и тонко позванивала, в дверцы колотилась. Перепугался старый, поднял на ноги чад и домочадцев.

Все это в других домах Арзамаса видели, а после узналось, что и в Нижнем посуда беспокоилась, даже пол под ногами заметно колебался.

…Только учителя уездного училища объяснили смятенным арзамасцам, что явление сие — землетрясение, беспокойство подземной природы!

Раньше, при дедах-прадедах наших, во многом были строгости.

Вот и пример. Вздумают молодые приказчики, скажем, повольничать, посидеть вечерок за столом снаряженным… Так, втай работнички купецкие откупят где-нибудь на окраине города домишко у бабы одинокой. Обтянут «для прилику» да чтоб звук глушило стены плотной материей, окна ставнями призакроют и, крадучись, в поздний час сойдутся. А запоют после вина, так хозяйку на улицу пошлют: не слышны ли соседям голоса? Так-то вот! Одно, что боялись родителей, а потом опасались и строгой управы благочиния.

Перекрестье прежних улиц Прогонной и Стрелецкой… Там до поры до времени свободный клин земли назывался Дровяной площадью. К весне дрова распродавались, и открытое место оказывалось весьма неприглядным. Как падет дождь — лужа местами по ступицу колес, а то и глубже…

Городничий Данила Афанасьевич Юрлов — это в четырнадцатом году прошлого века, слыл ревностным служакой, заботником Арзамаса. В воскресный день, бывало, после службы в соборе обходил вверенный ему город, все непотребное непременно замечал и тут же, кому следовало, выговаривал. И после, чтобы приказ не выполнить — это ни-ни!

…Накануне изрядный дождь пал, и та лужа на Дровяной вздулась так, что обходили ее с опаской. Знал городничий о луже, уже намекал городскому голове о нетерпимости оной, а тот явно ценное указание призабыл.

Данила Афанасьевич даже крякнул с досады: а подать сюда городского голову! Полицейский чин, а служебный обход часто с ним свершался, едва ли не рысцой к Соборной площади.

Подходит вскоре городской голова, платочком лицо обмахивает. Юрлов остановил его у противоположного края той злополучной лужи. Кричит: «Ко мне, любезнейший Петр Иванович! Нет, прямо, прямо извольте, вот та-ак… Нет, еще поближе — я, братец, глуховат становлюсь!»

Скоблин в луже, вода едва в сапоги не заливается, а после, как ни сторожился, и проникла…

— Любезнейший, Петр Иванович… Мы же с вами полюбовно договорились о безотлагательной ликвидации сей лывочки в прошлое воскресенье, не дале…