Петр Еремеев - Арзамас-городок

Красноречив был городничий, недаром же имел чин надворного советника, любил не то, чтобы там распекать, а назидать… Городской голова жмется, с ноги на ногу переминается — ноги в холодной воде стынут, а Данила Афанасьевич без умолку о всяких служебных обязанностях, о надлежащем рачении.

Народ собрался, хиханьки да хаханьки послышались. Наконец Юрлов церемонно, нарочито уничижительно, извинившись за задержку, отпустил Скоблина — тот едва сапоги из грязи выдрал.

На другой день раным-рано свезли куда-то остатки дров с площади, лужу плотно завалили известковым камнем, засыпали песком и даже покрыли дерном. Травку водицей чистенькой окропили, и она с полдня так задорно зеленела на теплом летнем солнышке…

Купец первой гильдии и потомственный почетный гражданин Арзамаса Петр Иванович Подсосов составил состояние торговлей русской и калмыцкой овчиной.

Везли овчину на купецкий двор со всех сторон. Русскую овчину он сбывал арзамасским овчинникам, а калмыцкую — в контору графа Шереметьева в Богородске.

В иные годы на складах удачливого купца скапливалось до трехсот тысяч овчин. Потому в шутку, конечно, и называли в деловом мире России Подсосова «овчинным богом».

Разверзлись в середине июня 1830 года хляби небесные, да так, что 19 июня дожди переполнили пруды в прежнем русле овражной речки Сороки. Того же дня, неожиданно, плотину Большого пруда прорвало, и вода с диким ревом ринулась вниз…

А в то время по береговым склонам оврага, в нижней его части, еще стояло несколько домишек бедняков. В одном из них обитал бесфамильный Фока. Деревянное его строение вместе с сенями сорвало лавиной воды с опор и понесло, закружило в крутом водовороте. Испуганный Фока, перепуганная жена его лихоматом взывали к людям о помощи, вторила своим хозяевам коза-лапушка.

На первых порах спасти терпящих небывалое доселе бедствие оказалось невозможно, да было и некому. Избенку стремительно пронесло Мучным рядом, сильно ударило в чьи-то ворота, вышибло их, пронесло двором и остановило ажно на Ново-Московской улице. И тут, у дома Ярышевых, где стихия теряла силу, пожарными баграми наконец-то перехватили домишко, спасли бедного Фоку, его совместницу и любимую козу-лапушку…

С тех пор необычные путешественники и вошли в летописные анналы города. Кто-то из учеников уездного училища, как сказывали, сочинил:

Кой-кому запал в голову, в память стишок и вот дошел до наших дней.

В 1830 году Россию впервые посетила страшная азиатская гостья — холера. Обычно все моровые поветрия: язва, чума — воровски пробирались в отечество наше по Волге через Астрахань и Оренбург, их заносили восточные купцы.

Начально в июле-августе холера объявилась на нижегородской ярмарке, где и унесла несколько жизней. Власти учредили карантины: запрет въездов и выездов из городов и сел — никаких иных средств борьбы с бедствием еще не знали.

Арзамасское начальство повелело обрыть город канавой, проезд через нее строго-настрого запретили. Холеру же отгоняли от города едким дымом горящего сухого навоза.

Настала осень — жданная капустная пора, и арзамасцы рассудили мудро: оно, конешно…, зараза есть зараза, но кто жив-то останется, как же им без капусты, без желанных щей! Чуть ли не бунт подняли голосистые горожанки. Городничий думал-думал, махнул рукой и дал миру послабление.

И — началось. Сельские огородники подъезжали с зеленым продуктом, показывали каждый кочан, горожане придирчиво оценивали, шла недолгая торговля и, прервав сизую дымовую завесу, зеленый дар осени весело летел через канаву к покупателям, а от них бросали завернутые в тряпицу деньги.

Впору качать головой. Но простодушные селяне и горожане верили, что через капусту, через тряпочки и денежки азиатская злодейка не окажет себя.

…Около 20 сентября коварная холера все же улучила момент, перескочила через оборонительную канаву, через тот легкий дымовой заслон и оказалась на постоялом дворе.

Русская зима для чужаков издревле грозна… Зимой холера прекратилась.

Это летом 1849 года.

Слух, как в воду, бухнул: в город приходит слон!

«Слона-то мы и не видали…», — вспомнили арзамасцы и стали томиться трепетным ожиданием.

И вот он объявился, гостенек из Персии, с диковинными, дочерна загорелыми провожатыми. Завели слона на постоялый двор при доме купца Скоблина, где невиданное доселе животное и дневало возле сарая.

Весь город, побросав дела, шел поглядеть на чужестранное чудо. Ребятишки тащили и жаловали пришельца сладкими русскими пряниками.

На другой день, 16 июня, громадного гостя провожали в столичный Петербург. Надо же… Пришла некая старая барыня с Моськой. И как эта Моська с шелковым шнурком вырвалась из ручек барыни… Кинулась собачонка в загон и ну лаять, ну кидаться на слоновью ногу. Великан выказывал раздражение: устал за долгий путь, а везде такое назойливое, шумное любопытство. Вот и здесь кричащая толчея. Поднял слон-гора свою толстенную ногу, наступил сперва на тот шнурок, а Потом… смолкла визгливая Моська… Все ахнули и разом замолчали.

Тут же нашелся ученый острослов, напомнил о словах Крылова Ивана Андреевича: «А, знать, она была сильна…» Кто-то из рядовых грамотеев выдохнул: «Теперь не лает на слона!»

Первая половина XIX века.

У миллионщика Петра Ивановича Подсосова среди других приказчиков служил и крестьянин из Выездной слободы Иван Александрович Ефремов, или как его обыкновенно звали — Офремов.

Этот Офремов всю свою служебную цифирь носил в шапке под подкладкой. Иногда отчитывался дня три кряду, разбирая с хозяином всякого рода расписки и иные платежные документы, случалось, на многие и многие тысячи рублей. И всегда все копеечка в копеечку — честность у крестьянина почиталась за святость. Умственный человек, памяти отменной. Пускался иногда в такие коммерческие начинания от имени хозяина и с таким успехом их заканчивал к вящей пользе Подсосова, что немало дивились в Арзамасе торговые люди.

Такому бы на покое, на людском почете скончать дни своя… Не вышло так-то. Офремов расстроился здоровьем, коротко сказать, в неуемном своем любопытстве. Помешался на том «вечном двигателе», о котором наслышался в кругу купеческих сыновей. Вот ведь как, в науку беднягу кинуло, только та наука твердым орешком для мужика оказалась. Он ведь, этот «вечный», никому вроде и доселе не дался.