Сергей Сорочан - Ромейское царство [Часть 2]

В Италию в 1416 г. перебрался выходец из семьи трапезундских эмигрантов Георгий, получивший прозвание Трапезундский, или Трапезунций. Он стал виднейшим ритором и учителем-дидаскалом, мудрецом, философом, писателем, полемистом, который принял католичество, преподавал в италийских городах Виченце, Венеции, Риме, был секретарем Папской Курии и умер в Вечном городе около 1473 г., пережив падение своей отчизны. Георгий Трапезундский вел яростные споры с Плифоном, поскольку не воспринял идеи последнего о возрождении единства православного и мусульманского мира через восстановление язычества и введения «истинной веры» — философии неоплатонизма. Перу этого греко-италийского гуманиста принадлежали переводы Аристотеля, Платона, Демосфена, творений Отцов Церкви, трактаты по риторике, логике, математике, астрологии и астрономии. Как раз в 1453 г., когда молодой турецкий султан Мехмед II Фатих готовился захватить Константинополь, Георгий Трапезундский отправил к нему сочинение «Об истине христианской веры», наивно рассчитывая склонить к Святому Крещению этого нового властителя мира. Он предлагал ему объединить христианство и ислам в одну религию благодаря многим общим чертам трех Священных Писаний — Ветхого Завета, Евангелия и Корана и построить справедливую всемирную империю во главе с Мехмедом. Грохот артиллерийских орудий стал ответом на утопические мечты «ученой республики» последних представителей византийской мудрости, образованности и гуманизма.

Самым ненавистным для любого ромея словом являлось каинотомия — «нововведение» по-гречески. Действительно, одной из самых отличительных черт византийской цивилизации всегда оставался ее глубокий хозяйственный, политический, правовой, религиозный и ментальный традиционализм, даже консерватизм и изоляционизм. Именно эти обстоятельства получили глубокую поддержку ромейского общества, и долгое время позволяли Ромейскому царству выживать в бурном, изменчивом мире, окружавшем его, буквально врывавшимся в него.

Это было общество, в котором традиции, обычаи и правила управляли всем. Обычно в этом обвиняют ромейских монахов, что ошибочно, ибо стремление к консерватизму, архаике, утешительной преемственности было изначально присуще менталитету византийцев. В нем они пытались искать спасительное избавление от нестабильности и ненадежности окружающего мира.

Традиция определяла многие стороны жизни ромеев от императора до простого смертного. Сам государь рассматривался, прежде всего, как хранитель сложившихся устоев, устоявшихся обычаев, традиций — будь то римское право или постановления церковных Соборов. Его кажущуюся безграничной власть над подданными, а также возможные проявления произвола и самодурства на самом деле достаточно мощно ограничивали именно традиции античного наследия, римской имперской государственности и ортодоксального христианства. Не царь, а традиция были истинным властителем Ромейского царства, обрекая василевса на ритуальный контроль через непрерывную череду бесчисленного количества церемоний, которыми изо дня в день распоряжались особые чиновники-распорядители. Во время этих расписанных наперед торжественных выходов, выездов, приемов, шествий, коронаций, празднований годовщин, дней рождений, крестин, свадеб, выдачи жалованья-роги сановникам, чиновникам, назначений их на должность и прочих утомительных ритуалов, обрядов, он представал безвольным рабом, пышно одетым и украшенным манекеном, любое движение которого, как и деталь царского гардероба, определялись церемониальной традицией со сложным символическим подтекстом. Вырваться из пут этого замкнутого на века круга у него было очень мало шансов. Об этом свидетельствуют такие подробно расписанные церемониальные трактаты, как «О церемониях Двора», составленного вскоре после смерти Константина VII Багрянородного в 959 г., и «О чинах Константинопольского двора и должностях Великой церкви» некоего Псевдо-Кодина в XIV в… Они тщательно копили и передавали предписания такого рода с V–VI вв.

Следует учесть, что на страже этих предписаний стоял огромный, судя по Тактиконам — спискам должностей и санов, необыкновенно разросшийся к IX–X вв. бюрократический управленческий аппарат Империи из 18 рангов чиновников и более 60 ведомств-секретов, или логофессий. Он медленно и верно, в лучших традициях рутинного буквоедства и крючкотворства заставлял двигаться самодержца, даже самого деятельного и инициативного, в одном направлении, заданном традициями государственной идеологии и власти. Сильные своей корпоративностью, бюрократы могли если не полностью игнорировать волю царя, то хотя бы спускать на тормозах нововведения, вызывавшие их сомнения. Ведь любой документ, который император подписал только ему дозволенными для пользования пурпурными чернилами, надо было еще завизировать в четырех ведомствах 34 подписями. Если же василевс покушался на традиционные интересы высшей столичной бюрократии или, пиши-пропало, на устоявшийся размер жалованья чиновников, это могло кончиться для него совсем плохо, вынужденным отказом от власти, свержением, а то и ослеплением, совершенным особенно зверски, жестоко, как это случилось с храбрым реформатором армии Романом IV Диогеном в печально памятном кровью Манцикерта 1071 г.

Более того, сами ромеи относились к традициям, застывшим на века церемониям не как к глупым, пустым формальностям, а к жизненно важным и непреходящим для их самобытного государства ценностям, в которых Константин Багрянородный проницательно видел «…внешнее проявление внутренней гармонии». Недаром они с поразительно настойчивостью будут цепляться за неимоверно мелочный придворный этикет вплоть до последних, трагических дней существования осколка их великой Империи. Находясь на Ферраро-Флорентийском соборе 1438–1439 гг., где решался судьбоносный для стоящей на пороге гибели Византии вопрос о помощи Запада, производившего достойное впечатление, парадно одетого, а по сути нищего василевса Иоанна VIII Палеолога и Константинопольского патриарха, старика Иосифа, одной ногой уже стоявшего в могиле, крайне беспокоило, в каком порядке они будут проходить к Папе Евгению, и кому можно будет присутствовать на этом пути, чтобы, не приведи Господи, не нарушать традиционный этикет приемов и не потерять уважение подданных.

При таком настрое, не удивительно, что на всякую попытку изменить что-либо ромеи смотрели с недоверием, как на опасное попрание обычаев предков и божественных установлений. Так, нарушение обычая, согласно которому новоназначенный стратиг при встрече с армией должен был спешиться и пройти по рядам, могло серьезно обидеть войско и даже стать поводом к возмущению. Царь же, не соблюдающий «законов Божеских и человеческих», нарушавший таксис — «идеальный общественный порядок», расценивался как тиран, что могло служить веской причиной для его вполне справедливого свержения.