Сергей Сорочан - Ромейское царство [Часть 2]

Ромеи старательно хранили ценности прошлого и осторожно относились к настоящему. Отчасти отсюда проистекало то неведомое нам уважение к почтенной паутине и застарелой грязи, копоти, которую воистину трепетно лелеяло большинство византийских мелких лавочников. Случаи ремонта и даже просто побелки городской колоннады, где обычно размещали эргастирии, бывали так редки, что настораживали и, более того, — вселяли суеверный испуг в горожан. Хронист Йешу Стилит, вовсе не склонный к иронии, вспоминал, как летом 498 г. игемон-градоначальник Демосфен отдал памятный приказ выбелить все портики Эдессы. Реакция на давно невиданную акцию не замедлила последовать: «Люди опытные в делах были этим весьма встревожены и говорили, что это признак близости несчастий».

Все новое, вплоть до давно назревшей побелки общественной стои , а тем более незнакомое, вызывало настороженность и нередко воспринималось как граничащее с плохим предзнаменованием, даже ересью. Именно поэтому похвалы писателя Михаила Пселла неизменно удостаивались те цари и царицы, которые, как благочестивый эпилептик Михаил IV Пафлагон (1034–1041 гг.) или старушка-монахиня Феодора (1055–1056 гг.), придя к власти, не вводили никаких нововведений, не отменяли старые законы и не вводили новые, не назначали новых чиновников и не изменяли старых порядков. Напротив, василевс Иоанн I Комнин (1057–1059 гг.) удостоился от Пселла сурового порицания за его торопливое стремление всё преобразовать, что, по твердому убеждению современников, и привело его к несчастьям, тяжелой болезни, заставив удалиться в монастырь.

Во всем проглядывало уважение к длительной правовой традиции, когда даже обычай приравнивался к закону. К примеру, при разделе имущества обращались не в суд, а к старцам, которые под присягой описывали расположение земельных межей и подтверждали или оспаривали в присутствии судей заявления обеих сторон. Принимая новые законы, — а изменчивая жизнь все же вынуждала это делать, — надо было обязательно ссылаться на наличие подобного в древности, помня, что новое — это, как правило, хорошо забытое старое. Разумеется, не подлежали отмене прежние законы, переходившие из столетия в столетие с самыми незначительными правками. Даже антифонные — диалоговые возгласы цирковых факций «синих» и «зеленых» в соответствии с древними традициями празднеств и церемоний продолжали из столетия в столетие включать латинские выражения, вернее, их транслитерацию времен имперского двуязычия, выражая утешительную мысль о преемственности, сохранившуюся до самого конца Ромейского царства.

Подобная черта мировоззрения объяснима тем, что по мнению византийцев мир соответствовал мудрости Бога, а раз так — всякое осуждение порядков мироздания являлось богохульством. С точки зрения христианского представления об устройстве космоса, все должно было оставаться таким, каким вышло из рук Творца. Завтрашний день должен был только повторять сегодняшний. Такого рода традиция становилась священной и поэтому, несмотря ни на что, должна была оставаться незыблемой. Тем более важным считалось следование сакральной традиции, что понималось в византийском государстве как приобщение к высшему знанию, Истине.

Основы такого понимания были сформированы уже на закате Римской империи и вылились в ромейскую имперскую концепцию незыблемого, установленного свыше государственного порядка, альтернативой которому могли быть только варварство или хаос. Византийцы воспринимали свое государство как прямое продолжение Римской империи и автоматически помещали его в центр Вселенной, обитаемого мира, населенного людьми, то есть христианами, за пределами которого есть лишь «нелюди», варвары, эфники, дикие существа, по сути дела, демоны, бесы. Следовательно, для ромеев ромейское государство имело собственную основу, более того, было универсальным, мироустроительным. В этом плане византийцы весьма напоминали древних китайцев, тоже считавших свою Империю единственной цивилизованной страной в мире, — «Поднебесной», «Срединной», окруженной презренными варварами. «Византиноцентризм» был следствием разработанной христианскими писателями идеи «Божественного царства» и, невзирая на все лихолетья, пережитые Романией, не покинул ее обитателей до самого конца. К примеру, писатель Михаил Дука в своем «Плаче о падении Константинополя» как ни в чем не бывало, продолжал именовать его «главой всех городов», «центром четырех стран света», хотя этот «второй рай» был захвачен османами и разгромлен в пух и прах.

С точки зрения византийцев, ни одна другая держава не могла претендовать на равный статус с Империей ромеев, единственной, незыблемой и неповторимой, подобием Царства Небесного на земле, призванного способствовать установлению лучшего мирового порядка, который гарантировал конечное спасение всего человечества. Все прочие государства меркли на этом незыблемом фоне, были незаконными, носили временный характер, особенно те из них, что образовались на землях, некогда входивших в римский мир. Именно поэтому византийцы категорически отказывали в признании императорского титула за франком Карлом Великим, другими германскими королями, хотя те и получали его от Римских пап. В лучшем случае основы государственности всевозможных варваров выводились из их прежней подчиненности «Ветхому», то есть Древнему Риму.

Поэтому вполне естественным было традиционное восприятие Империи ромеев византийскими книжниками, интеллектуалами не просто как государства, а Imperium Romanum Christianum, Империи Христианской — Богохранимого государства христиан и для христиан, исполнительницы божественных предначертаний, отсчитывающих свою историю не просто от императора, а от равноапостольного императора Константина Великого. Ромеи свято верили, что именно они избраны Господом и должны на века стоять во главе всех остальных народов, поскольку имеют для этого больше заслуг, чем остальные. Ведь именно Римская империя имела власть над всем миром, и именно в ней явился Христос.

Нарушить эту веру, значит покуситься на освященную иерархию. Представления о таксисе — мировом порядке и икономии — с греческого «устроении дел», то есть устройстве наилучшим образом мирового порядка и единообразной системы государственного управления — вошли в плоть и кровь византийского общества с самых ранних времен его существования. Небесный порядок признавался образцом для порядка земного, а византийское государственное устройство — наиболее приближенным к небесному, к «Граду Божиему», и, следовательно, близким к идеалу. Отсюда вытекало стремление ромеев поддерживать стабильность, общее согласие, однородность, единство светской и религиозной жизни и, насколько возможно, спасаться в своем государстве от изменений, поскольку в любом из них виделись опасность, прельщение и грех.