Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Фильм Ивана Пырьева рассказывает о том, как талантливый пианист Андрей Балашов, получивший ранение во время войны, бросает Москву и консерваторию и уезжает в Сибирь, где играет на гармони в чайной на стройке, а затем становится композитором и пишет симфоническую ораторию «Сказание о земле Сибирской». Уже в начальной картине затишья во время боев за Бреслау народная песня прорастает в «классическую» музыку. В руинах, где находятся поющие песню бойцы, старший лейтенант Балашов, бывший студент консерватории, исполняет «серьезную» музыку. Задумчивые бойцы, певшие только что «нашу, сибирскую», на глазах преображаются (их лица становятся вдохновеннее и строже) и бросаются в атаку. Не оппозиция, но органичный переход народной песни в симфоническую музыку. Они составляют единое высокое пространство, что подчеркивается изобразительно: с нарастанием «симфонизма» бойцы становятся все монументальнее, пока вовсе не застывают, подобно памятнику воину-освободителю Вучетича.

Синтез мелодрамы и комедии, на котором строится фильм, основан на конфликте «классического» (консерватория) с «народным» (чайная). Однако подобная оппозиция – давно пройденный этап воцарения народности: не оппозицию, но синтез пространств выстраивает Пырьев. «Учеба у классики» закончилась, как завершилась и эпоха «Веселых ребят» с ее «нигилистическим отношением к классическому наследию». Если сюжет «Веселых ребят» и «Волги-Волги» построен на вытеснении народных «творцов» из «высокого» пространства, «сакральность» которого все время профанируется, то в картине Пырьева центральные герои, абсолютно органично пребывающие как в консерватории, так и в чайной, соединяют их. Согласно соцреалистическому канону, чайная не менее высока, чем консерватория. Не случайно их противопоставление принадлежит «чуждому» герою Оленичу, для которого все происходящее в чайной – «балаган» и который противопоставляет Андрею Балашову, «трактирному гармонисту», Наташу Малинину, чей голос сулит ей «славу, Америку, Европу».

Согласно фильму, между консерваторией, в которой расхаживают советские гранд-дамы в белых перчатках до локтей, длинных, до пола платьях и мехах, мужчины во фраках, говорящие по-русски, как актеры Малого театра («несомненно, дорогой коллега»), и прокуренной чайной нет практически никакой разницы: консерватория и чайная есть лишь разные манифестации единого – советского – культурного пространства. Не случайно тема пространства становится одной из центральных в фильме. Герои все время перемещаются по стране: Балашов едет с фронта в Москву, из Москвы – на сибирскую стройку, оттуда – в Заполярье, затем – опять в Москву, с тем чтобы после московского триумфа вернуться в Красноярск; без конца путешествует за ним и Наташа Малинина (подобно, как говорит Оленич, «жене декабриста»); «заграница», «Америка, Европа» – пространство Оленича. Симфоническая оратория как бы «собирает русскую землю»: этот гимн Сибири («Благословенный русский край») пишется в Заполярье и исполняется в Москве, чтобы вернуться «в родные края». Наглядным знаком такого взаимопрорастания является встреча консерватории и чайной, когда артисты консерватории «дарят свое искусство» массам:

А те им, в свою очередь, в порыве благодарности отвечают, кружась в вальсе:

И в историческом (интеграция классики и народного искусства), и в пространственном (объединенность советского пространства) смыслах «Сказание…» есть демонстрация великого потенциала интеграции, заложенного в соцреализме.

«Высокость» чайной – одна из главных тем фильма. Зритель еще ничего не знает о будущем главного героя, когда происходит очищение «настоящей» народной музыки от «похабной». Сцена, когда Андрей Балашов получает в подарок гармонь от «веселого парня», горланящего на ней нечто «некрасивое» (сидящий тут же «мужичок» и говорит, осуждая бесталанного гармониста: «Гармонь о красоте больше человека сказать может, а ты…»), знаменует собой сакрализацию «настоящей народной музыки». Подобно тому как все в чайной восхищаются искусством Балашова, «все» (от Бурмака и Настеньки до консерваторских профессоров) в восторге и от его симфонической оратории.

Чайная есть фундамент советского пространства. «Ты видишь здесь только чайную, – говорит Андрей Наташе, – а я вижу народ, наш простой русский народ…» Чайная оплодотворяет консерваторию, но и консерватория не «пассивный объект»: она высокий образ этого «простого русского народа». Симфоническая оратория Балашова есть красивый, возвышающий, «настоящий» образ массы. Иными словами, она и есть запечатленная народность.

И напротив, «исполнительское мастерство» Оленича осуждается потому, что презентирует только его самого. «Ты только порхаешь по клавишам. Ты живешь лишь для себя, любуешься своей игрой и любишь только самого себя», – говорит ему Наташа. «Ах, так значит, я эгоист, обыватель?» – возмущенно спрашивает ее Оленич. «Да», – отвечает возлюбленная. Он лишь очень хороший исполнитель, он, как говорит учитель Балашова, «блестяще подражает установленным образцам», но сам он, конечно, не «творец» (не случайно пианист Балашов становится композитором, то есть «творцом», а Оленич так и остается пианистом). Техника «без души» – то же самое, что абсолютная бездарность. Кому нужно «мастерство», если оно не «возвышает» массы, если оно их не выражает, если оно, иначе говоря, не народно?

Подобно тому как «Волга-Волга» была фильмом о песне, «Сказание…» есть фильм о симфонической оратории, жанр которой глубоко антиномичен, в нем заложена борьба между музыкой и словом. Эта жанровая антиномия составляет основу пырьевской картины: фильм о музыке назван «сказанием». Оксюморонность ситуации разрешается резким расширением границ слова. Речь идет не только об экспансии слова в музыкальное произведение (характерно, что «процесс творчества» Балашова изображен в фильме таким образом, что вначале рождаются слова, а затем к ним – музыка), но и о превращении речи персонажей в «сказание».

Как только в фильме герои говорят в диалогах периодами, содержащими более трех предложений, их речь переходит в декламацию. Таких декламационных кусков в фильме несколько, и в одном случае они переходят в стихи, в другом – в песню. Сама же «симфоническая оратория» являет собой декламацию под музыку о раздолье и бесконечности Сибири. Произведение Андрея Балашова есть предел вербализации музыки: автор-исполнитель не поет под музыку, но декламирует; музыка здесь не более чем, говоря словами Жданова, «музыкальное сопровождение». Ориентация на джаз («Веселые ребята»), песню («Волга-Волга»), оперу («Музыкальная история»), наконец на программную тематическую симфоническую музыку («Антон Иванович сердится») завершилась полной победой освященного декламируемого слова под аккомпанемент симфонического оркестра и хора.