Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Это значительное произведение выходит за узкие рамки национальной музыки и звучит как подлинный шедевр современной музыкальной культуры, являясь ярким доказательством большого таланта Ильи Головина… К сожалению, последняя, Четвертая симфония этого выдающегося композитора была встречена в штыки официальными советскими коммунистическими кругами, обвинившими автора в формализме и так называемом «антинародном» характере его музыки… (160)

Из всех героев пьесы только критик-эстет Залишаев восхищается новой симфонией Головина. Листая журнал «Америка», он говорит: «Надо быть преднамеренно глухим к восприятию сущности Четвертой симфонии, чтобы не понять тех гигантских образов, которые она несет в себе. Какое благородство интеллектуализма! Какая углубленно психологическая интонация темы! Оркестровая палитра Хиндемита!» (145). Но на его слова о том, что симфонии сопутствовал успех и «на всех трех континентах публики было много», брат Головина отвечает: «Публики-то, может быть, было и достаточно, да народу мало!» (157). Чтобы понять, чем отличается публика от народа, надо уяснить значение анонимности статьи в «Правде». На слова Залишаева, что «это – сверху!», брат Головина отвечает: «Сверху? А может быть, наоборот – снизу? Мысли здесь высказаны весьма справедливые: „Музыка – это гармония“ ‹…› Да под этой статьей столько подписей собрать можно, что целой газеты не хватит! Потому и без подписи…» (157–158).

От формализма Головина излечивает возвращение к «истокам». На его даче появляется генерал Рослый, штаб которого во время войны располагался в дачном доме Головина. Он рассказывает, что во время войны его бойцы нашли здесь старые ноты Головина и на его музыку создали полковую песню, которую назвали «Головинской». А вот новую симфонию генерал не понял:

Рослый.Вы уж меня извините, ничего я не понял в вашей музыке. Намучился я, пока до конца дослушал. И вот об этом и хотел я вам в письме написать. Хотел у вас спросить, для кого и для чего вы ее сочинили? А потом в газете статью прочел. Спасибо партии – объяснила!

Головин.Я очень сожалею, что доставил вам такие страдания.

Рослый.Да что страдания? Горе! Я всю ночь спать не мог. Лежу и думаю: а может, думаю, отстал ты, генерал, от современной музыкальной культуры? В консерваторию ты ходил редко, новой музыки ты слушал мало, некультурный ты человек. Ничего в серьезной музыке не понимаешь.

Головин.Я это допускаю.

Рослый( волнуясь ). А я вот подумал, подумал и сам с собой не согласился. Как же так, думаю? Глинку я понимаю. Шестую симфонию Чайковского. Девятую – Бетховена сколько раз слушал. Понимаю? Понимаю! Песни русские люблю. Сам пою. Волнуют они меня? Волнуют! А почему? Да потому, что живет в них душа народа ‹…› Нет, не нашу музыку вы сочинили, Илья Петрович! Не русскую! Не советскую! (171)

Эта мистическая «душа» никак не раскрывается Головину. Эстет-сын подсказывает: «Музыка может быть общечеловеческой, для всех людей». На это Рослый отвечает: «Я тоже хотел бы, чтобы она была общечеловеческой, но она прежде всего должна быть глубочайше народной, и тогда, уж поверьте мне, ее будет играть и слушать все человечество. А то, что вы написали, это, простите меня, язык эсперанто. А на языке эсперанто я ни говорить, ни петь не хочу и не буду. Я его не понимаю, Илья Петрович!» На реплику Головина о том, что «язык эсперанто можно выучить», Рослый отвечает с генеральской прямотой ( гневно ): «А зачем его учить? Такого и народа-то нет. Это его… эти… как их… безродные выдумали» (171–172). Речь идет, как понимал зритель 1949 года, о «безродных космополитах», то есть попросту о евреях.

Их в пьесе, конечно, нет. И относятся в пьесе к Головину с глубоким почтением. Даже генерал после своих обличительных тирад обращается к нему со словами поддержки:

Я, Илья Петрович, советский человек, и потому искусство наше мне дорого и я за него болею. И не хочу я быть тактичным, не могу я быть вежливым, если это должно меня заставить молчать или лицемерить. А мы ведь любим вас, ценим и ждем творений ваших, иногда терпеливо, ой как терпеливо ждем… Так что уж вы на нас, на своих-то, не обижайтесь, когда мы от души, уважая и любя вас, скажем иногда прямо в глаза то, что думаем, что чувствуем (172).

Как же произошло на самом деле одурманивание великого композитора и волшебное его исцеление? В разговоре с братом он признается:

Все время, как ты знаешь, существовал я на этой даче. Безвыездно. Как медведь в берлоге. Один… Рояль в чехле… Понимаешь? Трудно было… тяжело. Много книг за это время прочел… Музыкантов, классиков наших перечитывал… письма… дневники… Ленина читал… Сталина… Читал и думал. О друзьях… о врагах думал… О народе нашем… О себе… Отца вспомнил, мать… жену, покойницу Веру… Детство наше с тобой… Консерваторию… Хотел, понимаешь, до самых корней дойти, все понять, до всего добраться ‹…› Проснусь, бывало, ночью с боку на бок перекатываюсь, с подушкой разговариваю: «Вот, говорят нам, дерзай, дерзай!» А разве я не дерзал? Разве я не сочинил свою Четвертую симфонию? Сочинил! Я еще сам не успел в ней как следует разобраться, а вокруг нее шум! «новое слово в искусстве!», «новаторство!», «гениально!» В консерватории – Головин! По радио – Головин! Журнал откроешь – опять Головин. Головин рад… Головин доволен. Слаб человек. А потом вдруг газета «Правда», и вся правда про Головина в ней написана! Черным по белому написана! Что же это получается! Я за роялем сидел, думал – старые каноны рушу, Америку в искусстве открываю, а выходит – этой самой Америке только того и надо! (177)

Итак, виновата оказалась не столько новая жена – мещанка, сколько захваливавшие критики, которые представлены в пьесе Залишаевым. Его разоблачает новый глава Союза композиторов, помогающий Головину избавиться от формализма, Мельников (в котором без труда угадывается Тихон Хренников). Разговаривает с ним Мельников по-прокурорски. Узнав, что его имя будет названо в числе других представителей «известной группы творческих работников в области критики и музыковедения» (а пьеса писалась уже после разоблачения театральных критиков – космополитов), Залишаев уверяет Мельникова: «Моя точка зрения на советскую музыку, на советское искусство была, есть и остается нашей точкой зрения на советское искусство». Мельников: «Совершенно верно. Ваша точка зрения на наше искусство нам хорошо известна. С этой точки зрения вы делали все для того, чтобы доказать, что такого искусства вообще не существует, а если оно в какой-то мере и существует, то о нем нельзя говорить иначе как свысока, с пренебрежением». На реплику поверженного космополита: «Я боролся за все то новое, что могло, на мой взгляд, поднять значение советского искусства в самом широком понимании этого слова» – Мельников отвечает: