Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Роман объемом с «Анну Каренину» как будто собрал под своей обложкой весь советский музыкальный мир – здесь композиторы разных направлений и поколений, а также представители Союза композиторов, начиная с его главы Галаджева (читай: Хачатуряна) и заканчивая критиками, тоже самого разного толка – от формалистов до правильно понимающих задачи музыковедов. Здесь и деятели Комитета по делам искусств, включая его председателя Колесаева (читай: Храпченко), и во всем многообразии «театральная общественность» – от директора Большого театра и секретаря партбюро до дирижеров разных направлений, певцов разных поколений и оркестрантов вплоть до начинающего концертмейстера, а также представителей консерватории. Помимо «музыкальной общественности» роман населен самими слушателями. Они втекают в него широкими потоками через разные сюжетные «рукава»: начинающая певица, приходящая в Большой театр прямо с завода, приводит с собой разнообразных своих коллег – от директора завода до рабочих, которые все высказываются о музыке; Алиев, пишущий в своей республике национальную оперу, приводит в роман как своих кураторов из местного ЦК, так и старых ашугов, которые тоже все говорят о музыке; жена и тесть Снегина – архитекторы, занятые восстановлением разрушенного во время войны города, приводят в роман строителей и секретаря обкома, который, как водится, «поглядывает на собеседников светлыми, умными глазами» (29) и у которого оказывается пасынок, который становится любимым учеником Снегина. Все они знакомы друг с другом, соединены множеством переплетенных фабульных связей и в совокупности представляют в романе густонаселенный советский мир, весь связанный – от известнейшего композитора до рабочего.

Гиляревский писал оперу «Молодая гвардия», Снегин – «Партизанка» (на сюжет из Отечественной войны), Волошин – «Рассвет» (из послевоенной колхозной жизни), а Алиев – «Патимат» (о революционной борьбе и дружбе народов на Кавказе). Если все это соединить, получится комбинация «Войны и мира», «Повести о настоящем человеке», «Леди Макбет Мценского уезда» и «Великой дружбы». Но вот оперы прослушаны в театре, а затем в Комитете по делам искусств. Опера Гиляревского вызвала ужас и отвергнута, Волошин решил свою оперу дорабатывать, а опера Алиева еще не вполне готова. Остается опера Снегина. Дирижер Калганов после триумфальной постановки «Пиковой дамы» (по счастливому совпадению, именно эту оперу Чайковского любивший оперную классику Шепилов мог, как рассказывают, напеть целиком – от начала до конца) берется за «Партизанку». На премьере, которая завершается полным провалом, присутствуют члены ЦК. После этого созывается совещание на Старой площади, откуда все выходят просветленными и над советской музыкой восходит, наконец, заря народности.

«Опера Снегина» – это, по сути, первый роман о Шостаковиче. В его центре находится «талантливейший, ведущий советский композитор» Снегин с его поисками и заблуждениями. Драма Снегина в том, что он оказался «в плену» у собственных приемов. Изначально талантливый и честный композитор стал жертвой модернистского «промывания мозгов», а точнее – настоящего антинародного заговора.

Он вырос в те годы, – объясняет автор, – когда в среде композиторов большая и влиятельная группа, объединившись в так называемую «Ассоциацию современной музыки», начала проповедовать, будто пути советской музыки и буржуазной совпадают. Под вывеской современности протаскивались взгляды антинародные, антигуманистические, космополитические ‹…› теоретиками и глашатаями нового направления стали люди со скромным талантом или вовсе бездарные. Завербовать такого музыканта, как Снегин, было в интересах группы ‹…› Много было написано ими статей и много слов произнесено, чтобы убедить Снегина в том, что эксцентрические гармонии, бестолковые тональные скачки, та какофоничность, которая так близка их сердцу и слуху, составляют музыкальный язык композитора наших дней. Снегин поддался на их похвалы и призывы. В сердцевину его таланта проник яд (211–212).

И вот отравленный композитор пытается творить для народа, но получается музыка «холодная», «никого не волнующая», «антиреалистическая» и в конечном счете «антинародная». Писать реалистично – значит следовать за народной песней (как известно, лезгинка должна быть «популярной», «содержательной», «красивой» и «обычной»), а вместо этого Снегин не только сам гоняется за какими-то только ему понятными «обобщениями», но еще и наставляет на этот ложный путь молодого национального композитора Алиева (читай: Мурадели), который, впрочем, не прислушивается к советам маститого Снегина, потому что стремится к «народности» в своей опере.

Больше всех старается объяснить Снегину его ошибки жена Наташа. Обращается она к нему так: «Дима, – сказала она осторожно, – ты о зрителе думаешь?» (15). Нет, о зрителе запутавшийся в сомнениях Снегин не думает, а между тем все, вплоть до домработницы (стоит заметить, что в этих пьесах и романах, где постоянно говорят о служении народу, персонажи живут весьма комфортно, окружены непременными домработницами и ожидающими у подъездов машинами с шоферами), только о том и говорят, что музыку эту нельзя понять. «Конечно, Вадим Клементьевич написал для тех, которые понимают, – говорит старушка-домработница. – Да много ли их, вот я о чем думаю ‹…› Мы ведь как все! Пение и музыка, они доступны. А Вадима Клементьевича понять никак невозможно!» (187). Снегину пытаются объяснить, что его музыка оттого непонятна, что она ненациональна, что им владеет «пагубная идея, будто музыкальное мышление одинаково для разных стран. Но сегодня уже решительно всем понятно, что оно не может быть иным, кроме как русским, то есть советским» (418). Секретарь обкома с «умными глазами» ведет со Снегиным разговор о том, что тот не может замыкаться в мире собственных переживаний (некоего трагизма существования и чуждого народу страха будущего):

– Угрозами нас потому не запугать, что мы, весь народ, созидатели. И империалистов мы потому презираем, что одна у них страсть осталась – разрушение. А вы? – Он остановился против Снегина. – Созидатель?

– По-моему, да, – ответил тот глухим голосом.

– Всегда ли? Простой человек, засучив рукава, стал бы работать, а вы нагромождаете в своем сознании сложности и сами останавливаетесь перед ними в страхе. Кому это надо? ‹…› И другое… Язык свой усложнили до предела. Мелодия почти отсутствует – с большой дороги, выходит, свернули на тропинку. Думаете, другие за вами последуют, а она для одиночек только (32).

Снегин не понимает, чего от него хотят. Он говорит жене:

Вот ты толкаешь меня на то, чтобы я писал готовыми круглыми фразами. Тебе бы, наверно, понравилось, если бы в «Партизанке» была традиционная уравновешенность всех частей или если бы я дал закругленные номера вместо непрерывно развивающегося симфонического действия. Подумай только: эпоху борьбы и битв живописать гармонически ясно и мелодически просто! ‹…› Я признаю, что ясность в искусстве имеет свою привлекательность. Но тогда нужно от мысли стать современным художником отказаться. Боярский костюм или крестьянские лапти одинаково невозможны на советском герое. А заставить его петь в классическом стиле, дать ему разные каватины и ариозо можно? Нет уж, пусть будет меньше напевности, пускай музыка будет даже угловата, зато отразит новизну наших дней – вот что мне нужно [901].