Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Эта сугубо романтическая коллизия была жива в 1920‐е годы, она не умерла даже в 1930‐е, но стала совершенно невозможной в позднем сталинизме. Сценарий и история производства фильма Довженко, переход от «Жизни в цвету» к «Мичурину» – лучшая иллюстрация к судьбе революционного романтизма в сталинскую эпоху, наглядная демонстрация того, что такое соцреалистическая «жизнь ее в революционном развитии». Они о том, как останавливаются, окостеневают, каменеют порыв, творчество, мысль, воля. Из этой схватки Довженко вышел разрушенным физически и морально.

Несомненно, Мичурин Довженко – персонаж автобиографический. Этот автобиографизм пробивается в сценарии то в обширных лирических отступлениях, то в звучащих, как вздохи, рубленных предложениях: «Прошли годы. Истощаются силы. Трудна дорога». Мичурин – это уставший, истощенный борьбой с жизнью романтик Довженко. Он, так же как и сам Довженко, не понят мещански убогим обществом провинциального городка Козлова, состоящим из попов, полицейских приставов, местных помещиков и их жен, которые характеризуют его как «трудного человека и, конечно, опасного». В этом мечтателе отец Христофор видит только «ужасающую степень гордыни».

Довженко всячески подчеркивает неотмирность своего героя. В разговоре с учеными Мичурин смущенно признается: «Я выращиваю растения с четырех лет. Всю жизнь сижу на грядке и смотрю вниз». Звучит реплика: «Многие смотрят вниз», на которую поклонник Мичурина академик Пашкевич замечает: «Да. Только одни видят лужу, другие – звезды. Иван Владимирович видит звезды». Мичурин на это отвечает: «Я вижу сны». Сны у Довженко, начиная с «Земли», отнюдь не метафоричны. В сценарии рассказывается о том, что Мичурин долгие годы

просидел на грядках, склоненный над произведениями рук своих. Иногда он погружался надолго в такое глубокое раздумье, что его будили, как спящего, и тогда он просыпался.

– Это ты, Саша? Вот странно. Какой мне приснился странный сон.

– Ну?

– Какая-то свадьба у нас. И мы выдаем замуж дочку. А она – вишня. И какое-то пение и музыка, музыка. Потом смотрю, а она не вишня, а японская черемуха.

– Ho это ты думал что-то.

– Я спал. Подожди. Это у нас что – сегодня или завтра?

Он настолько далек от реальности, что не замечает даже начала мировой войны. Между Мичуриным и его женой происходит такой примечательный диалог:

– Война объявлена! – сказала Александра Васильевна.

– Да? Ну что же делать?

– Германия объявила войну. Вильгельм!

– Ax, Вильгельм! Какой Вильгельм? Это тот, немецкий? Ну ничего. Россия – страна немцеупорная…

«Сидя» на своих грядках, он не замечает протекающей жизни, говоря жене:

– У меня стеклянная голова. Я отсутствую. Поняла? Что тебе надо?

– Не забудь пообедать в четыре.

– Да ну его, этот обед, я лучше травы здесь наемся!..

Перед зрителем встает образ погруженного в мечту никем не понятого романтика. По точной характеристике Евгения Марголита,

на месте одного из самых популярных персонажей державной сталинской мифологии в «Жизни в цвету» возникает провинциальный юродивый, безумец, в глуши уездной России страстно взыскующий истины о мире и посягающий на основы мироздания – сосед и собрат платоновских героев. Чем настойчивее стремится сжаться до точки убогое пространство провинциального часовщика («мирская» профессия Мичурина в киноповести откровенно символична), чем тяжелее давит на него застойная неподвижная тишина остановившегося времени – тем глобальней масштабы проблем, волнующих его ум, тем яростней отстаивает он и пытается воплотить порожденную бунтующей мыслью утопию ‹…› Гиперболический застой рождает столь же гиперболический энтузиазм, доходящий до экстремизма [1014].

Часовщик – трудно найти что-либо более противоположное романтическому герою. Оппозиция часовщик/романтик настолько значима для Довженко, что он переосмысливает ставшую классической кинометафору – разбитые часы и сцену смерти отца в «Матери» Пудовкина. Смерть жены Мичурина дается в сценарии так: «У изголовья покойницы горели свечи. На стене тикали часы. Часов было много – разной величины, с разными маятниками. Маятники мешали один другому различием своих ритмов, и время спотыкалось в тревоге, шатаясь от упорного несогласия маятников». Самого Мичурина Довженко изображает трагически непонятым городским чудаком: «– Вот часы починяю, часы. Старые часы починяю! Исправляю машинки! – Мичурин шел по городу и взывал дребезжащим голосом, подражая точильщикам ножей».

Это непонимание частично является следствием неуживчивого, тяжелого характера, которым наградил Мичурина Довженко. «Вы человек противный, колючий, как ерш, бог вас наказал», – говорит ему полицейский надзиратель Хренов. «Какой ты трудный!» – говорит ему жена, не видевшая от него ни ласки, ни проявления чувств. На протяжении всего фильма Мичурин зол и раздражен, он постоянно со всеми ругается – с приехавшими к нему американцами и московскими профессорами, с женой, с попом, с собственным помощником. Он все время зол на себя: «Я приоткрыл узенькую щелочку в тайну природы и вижу, как слаб и жалок я. Ну что я знаю?.. Пока я знаю лишь одно: этот сад никуда не годится», – говорит он жене. И в ответ слышит: «Не клевещи на себя ‹…› У тебя все дураки и невежды. И тебе самому никогда ничего не нравится».

Хотя так дает себя знать фрустрация от неудавшихся опытов, в этих чертах проступает Мичурин из «Жизни в цвету» – мятущийся, нетерпеливый, бунтующий, находящийся в конфликте с окружающим миром, что интерпретировалось коллегами Довженко как пережим. В ходе обсуждения фильма на Художественном совете Министерства кинематографии СССР все участники говорили о том, что Мичурин отталкивающе груб. Алексей Дикий так суммировал высказывания коллег: «Человек идейный, человек большого ума и сердца, каким был Мичурин. Он непременно должен привлекать людей, а не отталкивать их от себя. В разговоре с умирающей женой Мичурин груб, на прогулке с нею – груб, со священником – груб ‹…›. Это какой-то злой, сварливый старикашка, весьма неприятного типа и характера» [1015]. Но Довженко нужен был именно такой герой.

«Ты угнетаешь ближних», – бросает ему отец Христофор. «Я служу дальним», – отвечает Мичурин. Служить дальним, человечеству, будущим поколениям – это для селекционера часть профессии. Ведь результаты его опытов дадут себя знать через годы, его дело не укладывается в одну человеческую жизнь. Для романтика Мичурина это – источник настоящей трагедии. Вся его жизнь – тяжелый повседневный труд, плоды которого если появятся, то очень нескоро. Сам Мичурин проживает долгую жизнь, но его жена уходит безвременно, прожив жизнь рядом с увлеченным своими деревьями, озлобленным неудачами, тяжелым человеком. Только прощаясь с женой, Мичурин встает перед ней на колени, осознав весь трагизм ситуации: «Я здесь, прости меня, Саша. Прости, что я всю жизнь принадлежал деревьям».