Сергей Полехов - Наследники Витовта. Династическая война в Великом княжестве Литовском в 30-е годы XV века

В конце 80-х — начале 90-х годов интерес к социально-капиталистической истории ВКЛ возродился в российской исторической науке. Ученые, с одной стороны, попытались освободиться от диктата обязательных схем, с другой — это желание побуждало их вернуться к опыту дореволюционной историографии, в которой история ВКЛ занимала важное место. Это хорошо заметно в работах А. Ю. Дворниченко, который коснулся событий 1430-х гг. в двух статьях [97]и монографии [98]. Он ставит перед собой задачу проверить «тезис о сугубо аристократическом характере движения Свидригайло», точнее, как отмечено в монографии, о том, что движение народных масс, недовольных растущей эксплуатацией и политикой литовских феодалов, возглавляли удельные князья ВКЛ и другие феодалы русских земель государства [99]. Исследовательская стратегия Дворниченко продиктована принадлежностью к школе И. Я. Фроянова: в жизни русских земель ВКЛ он стремится найти «древнерусские демократические начала». По Дворниченко, на них указывает участие в конфликте «лучан», «киян» и т. д., в которых он видит «представителей городских общин» (хотя это еще следовало бы доказать). Если к этим сомнительным исходным положениям добавить слабое владение источниками, отсутствие их специального анализа, то становится ясно, что предположения петербургского автора, какими бы интересными они ни были, повисают в воздухе.

В середине 1990-х годов темы династической войны в ВКЛ коснулся Д. М. Володихин в книге «Борьба за Полоцк между Литвой и Русью в XII–XVI веках», написанной им в соавторстве с Д. Н. Александровым [100]. Для начала Володихин пытается ответить на «вопрос о том, между кем и кем и по каким причинам шла династическая война в Великом княжестве». В итоге своих рассуждений он выделяет два фактора — внешнеполитический (вмешательство соседей во внутренние дела ВКЛ) и «фактор конфессионального раздора, в значительной степени подкрепленного условиями Городельской унии 1413 г.», т. е. остается на уровне своих предшественников XIX в. Если добавить сюда невнимание к источниковедческой стороне вопроса, неубедительными оказывается и все последующие рассуждения московского историка, посвященные причинам поддержки Свидригайла отдельными слоями населения Полоцкой земли (к которой местами присоединяется и Витебская) в годы династической войны. Духовенству якобы импонировала «проправославная политика» Свидригайла, князья и бояре поддерживали его, «во-первых, с точки зрения защиты православного дела, а во-вторых, добиваясь отмены невыгодных для них условий Городельской унии», мещан он привлек к себе, расширив их права [101]. Внимания здесь заслуживает попытка рассмотреть общество Полоцкой земли дифференцированно [102]. Тезисы Д. М. Володихина были встречены заслуженной критикой со стороны Г. Н. Сагановича, а впоследствии В. Василенко [103], которые отметили неубедительность попытки реанимировать идеи дореволюционной историографии, а также слабое знакомство с другими традициями (в частности, трудами О. Халецкого) и источниками. Тем не менее мысли Д. М. Володихина о событиях 30-х годов XV в. в ВКЛ тиражируюся в его же научно-популярной книге по сей день [104].

В конце XX — начале XXI в. интерес к истории ВКЛ усилился и в науке других стран Восточной Европы — Польши, Литвы, Украины, Белоруссии, для которых это в той или иной степени часть их национальной истории. Тема конфликтов 30–40-х годов XV в. возникает не только в рамках традиционной «событийной» истории, но в связи с историей структур общества и государства. Так, Ян Тенговский посвятил несколько работ генеалогии и биографии князей ВКЛ, что позволило расширить и уточнить данные о династических связях Сигизмунда Кейстутовича [105], а также отвергнуть идею польского историка первой половины XX в. Юзефа Пузыны, будто князь Федько Несвицкий (подольский староста в 30-е годы XV в., один из сподвижников Свидригайла) и князь Федор Корибутович — это одно и то же лицо [106]. Лидия Корчак проследила процесс институционализации великокняжеского совета и рады ВКЛ в XV в. [107]Впоследствии она посвятила специальную монографию взаимоотношениям великого князя и его подданных [108], в которой отметила неизменность состава правящей элиты ВКЛ в 1430–1432 гг., что заставляет усомниться в традиционном взгляде на политику Свидригайла в этот период и причины его свержения с престола.

В 2003 г. вышла монография Римвидаса Петраускаса «Литовская знать в конце XIV–XV в.: состав — структура — власть» [109], которую дополнил ряд его статей [110]. Объект исследования сам автор определяет как «социальный слой, сосредоточивший в своих руках основные функции управления»: в просопографическую часть работы включены биограммы ближайших советников великого князя, которые были свидетелями его документов и участвовали в посольствах, а также лиц, занимавших важнейшие должности в центральном и местном управлении, и их родственников [111]. При этом имманентным признаком знати для автора является происхождение: ср. русское слово благородный, семантически близкое литовскому kilmingasis — дословно «знатный» (термин латинского происхождения «нобиль», который иногда используется за неимением соответствующего русского существительного, на мой взгляд, чреват ошибочным представлением о социальной действительности ВКЛ конца XIV–XV вв.). Тем более что возвышение «новых людей» и их родов, как показал тот же автор, нехарактерно для ВКЛ в рассматриваемый период (в отличие от соседних стран, например Польши). Фактически главное место здесь принадлежит верхушке боярства «Литовской земли», которая составляла основную часть правящей элиты ВКЛ в XV в. (князей автор сознательно не рассматривает в силу их специфического статуса) [112]. Но рассмотрены и данные о немногочисленных русских боярах, которые соответствуют перечисленным критериям (для 30-х годов XV в. автор относит к ним Юршу, Григория Протасьева и Рагозу) [113]. Используя широкий круг источников, Петраускас изучил состав боярской части правящей элиты ВКЛ, личные связи ее представителей (просопографические данные собраны в приложении к книге). Привлекая сравнительные данные по другим регионам Европы, исследователь показал ключевую роль верхушки литовского боярства в управлении государством, проиллюстрировал ее примерами участия в политической жизни конца XIV–XV в. (в том числе интересующего нас периода), отметил значение личных связей как принципа формирования политических группировок. Он убедительно доказал родовую организацию литовского боярства, показал, что род был ключевым понятием и в структуре боярского землевладения. В свете этих исследований становится ясно, что литовское боярство было субъектом политической жизни, а не только ее объектом, что заставляет по-новому взглянуть на ряд сюжетов, среди которых — и роль русской знати ВКЛ. Наконец, вильнюсский исследователь продемонстрировал процесс формирования институтов власти в стране (двор великого князя, его совет и сейм ВКЛ, система местных должностей) [114], более реалистично взглянул на взаимоотношения ВКЛ с Тевтонским орденом и Польшей [115]. Всё это заставляет отойти от прямолинейных социологических и геополитических схем при рассмотрении конфликтов 30–40-х годов XV в. и подойти к ним более дифференцированно.