Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Когда мадам дю Шатле узнала, что мадам де Графиньи готовится покинуть Сире, она принялась уговаривать ее остаться: “Что скажет мадам де Ришелье, когда услышит, что вы уже уехали?” [Нельзя, к сожалению, не упомянуть о том, что, едва распрощавшись с мадам де Графиньи, Эмилия написала ей заискивающее письмо, спрашивая ее, любит ли она хоть немножечко обитателей Сире? Очевидно мадам дю Шатле страшно боялась болтливого языка своей бывшей гостьи.]

Далее мадам де Графиньи осыпает Пан-Пана упреками за его многочисленные провинности. Он не только обсуждал ее письма с первым встречным-поперечным и глупо комментировал их в своих ей ответах (прочитанных, без сомнения, прекрасной дамой), но еще имел легкомыслие прислать ее письмо с рассказом об “Иоанне” обычной почтой. Она в нем писала, что постарается сделать все, чтобы подольше пробыть в Сире. Конверт, как всегда, вскрыли, прежде чем передать ей — представь, какой это был стыд, особенно в той ситуации! Пан-Пан мог хотя бы вырезать кусочек. Характеризуя напоследок Никомеда и Доротею, мадам де Графиньи говорит, что их обоих пожирает ревность, его — к другим писателям, ее — к другим женщинам. Эмилия якобы держит специального слугу, который докладывает ей обо всех действиях Вольтера — если он идет навестить какую-нибудь из дам в ее комнате, его тут же вызывают к хозяйке. Однажды он пригласил к себе мадам де Графиньи и что-то читал ей вслух, как вдруг в дверях возникла мегера, белая от ярости, с неприбран- ными волосами и сверкающими глазами, и прошипела: “Мадам, позвольте мне побеседовать с господином де Вольтером!"

Благополучно добравшись вместе с Демаре до парижского тракта, мадам де Графиньи изливает на бумагу всю накопившуюся злость. Демаре добавляет несколько слов от себя. Что до него, то он еще никогда так не веселился. Особенно уморительна была ревность Вольтера. Мадам дю Шатле приглашала его приехать опять, и он будет повешен, если откажется. “Чувственный хаос, царящий в этом доме, делает его для меня настоящим земным раем”.

Следующие восемнадцать месяцев мадам де Графиньи прожила в изысканной роскоши при герцогине де Ришелье в Париже и Версале. Но ее беды не закончились. В 1740 году, к величайшему прискорбию всех родных и близких, герцогиня умерла. Она завещала мадам де Графиньи маленькую пенсию, но деньги выплачивались нерегулярно, и их было недостаточно даже для монастыря. Несчастная женщина пристроилась компаньонкой к актрисе Клерон, но поклонников мадемуазель Клерон раздражала “мерзкая Графиньи”, и ей быстро дали отставку. Ее следующей авантюрой была связь с ирландцем Драмгольдом. Любовники вместе содержали доходный дом, и Драмгольд состряпал сатиру на Вольтера. Мадам де Графиньи опубликовала несколько маленьких вещиц собственного сочинения, но без всякого успеха. Наконец, в 1747 году она добилась- таки признания своего литературного таланта, выпустив “Письма перуанки”, которые в течение шестидесяти лет оставались модным чтивом и имели кучу почитателей, включая Карла X. За ними последовала пьеса “Це- ния”, прошедшая с колоссальным успехом. Ее посмотрели двадцать тысяч зрителей. Мадам де Графиньи открыла литературный салон и взяла к себе племянницу. Эта племянница вышла замуж, по любви, за богача Гельвеция и повергла к своим стопам весь парижский свет. В 1758 году была поставлена и с треском провалилась пьеса мадам де Графиньи “Дочь Аристида”. Через несколько месяцев она умерла. Аббат де Вуазенон говорил: “Мадам де Графиньи прочитала мне свою пьесу. Я счел пьесу плохой, она сочла меня грубым. Пьеса была представлена на театре, публика умерла от скуки, а мадам от горя”. Она оставила после себя сорок семь тысяч ливров долга.

События этой зимы сильно расстроили здоровье и нервы Вольтера, и Эмилия решила, что ему необходима перемена обстановки. Они провели в Сире более четырех лет. Их медовый месяц был долгим и в целом удачным, и теперь оба созрели для того, чтобы опять встретиться с миром. Мадам дю Шатле несколько месяцев вела переговоры о покупке отеля Ламбер, или, как она его называла, дворца Ламбера, чудесного особняка на острове Сен-Луи, который, пережив все лихолетья, сохранился до наших дней. Эмилия покупала, платил Вольтер. Купчая была совершена весной 1739 года. Они отдали за отель Ламбер двести тысяч ливров и считали себя в большом выигрыше, потому что только его строительство обошлось в миллион. Но район стал немодным. Вольтер говорил, что они покупают не дворец, а уединение. Их будут посещать лишь философы, светских людей в такую даль не заманишь. Однако, покинув Сире, они отправились не в Париж, а в Брюссель. Мадам дю Шатле хотела завершить семейную тяжбу. Кузен ее мужа, маркиз де Тришато, являвшийся в этом деле главным заинтересованным лицом, благополучно кончался в Сире. Он был бездетен и составил завещание в пользу дю Шатле. Похоже, пришло время действовать.

И вот восьмого мая 1739 года супруги дю Шатле и Вольтер выехали в Нидерланды, к великому огорчению всех сирейских соседей. Они так долго наслаждались обществом Вольтера, что их не могло не удручать возвращение к буколической скуке. Философы взяли с собой некоего Кенига, протеже Мопертюи, который должен был давать Эмилии уроки алгебры. Они часто останавливались, не забывая в пути о развлечениях. В гарнизонном городе Валансьене были балы, балеты, комедии и толпы бравых полковников. Они немного пожили в обветшалом замке дю Шатле в диком краю, куда не доходят новости, где не слыхивали о газетах, где нет ванн, а есть лишь великолепные аллеи вековых деревьев. Не то что в Сире. Эмилия успешно осваивала алгебру, которая всю жизнь была для нее отрадой и, по словам Вольтера, делала ее очень милой в общении. Наконец они прибыли в Брюссель, где наняли дом на улице де ла Гросс-Тур и за неимением других занятий с головой ушли в работу. Вольтер сочинял пьесу “Магомет”, завершал “Людовика XIV” и, как всегда, переписывал и правил старые издания. Эмилия, наряду с алгеброй, постигала тонкости судебного права и была на пути к тому, чтобы стать мудрым молодым судьей. Вольтер, между тем, обратился к Фридриху с просьбой повлиять на Императорский суд (немного их подхлестнуть, говорит Карлейль), и дело задолго до окончания было практически выиграно.

По Утрехтскому миру 1713 года Бельгия от Испании перешла к Австрии. Ее история печальна. В течение многих веков она была полем битвы европейских держав. Каждый местный житель, носивший на плечах нечто похожее на голову, этого украшения непременно лишался. Безопаснее было не думать. И фламандцы занялись созданием материальных ценностей и перестройкой городов. Они не имели ни досуга, ни желания совершенствовать свой интеллект. Это была чуждая Вольтеру среда, и он горько жаловался. “Брюссель убивает воображение”. “Это колыбель невежества и тупого безразличия. Здесь нет ни одного пристойного печатника или гравера, не говоря уж о писателях... Это страна покорности”. Когда он давал ужин в честь Эмилии, то разослал приглашения от имени “гонца Утопии”, а потом выяснилось, что никто из его гостей не знает, с чем эту Утопию едят. Вольтер и Эмилия отправились погостить в Энгиен к герцогу д’Аренбергу, где в целом доме не было ни единой книги, кроме тех, что они с собой привезли. Однако хозяин (могущественный герцог) их очаровал, и великолепные сады тоже. Фридрих называл д’Аренберга развратным старикашкой и умолял Вольтера внушить герцогу, чтобы он не писал ему писем по-немецки. Фридриху все должны писать только по-французски. Кронпринц разделял мнение Вольтера о фламандцах, но говорил, что тот еще не видел немцев, свирепых, как звери, за которыми они гоняются. Однако в Берлине началось интеллектуальное пробуждение, на которое Фридрих возлагал большие надежды. “В зарослях крапивы уже распускаются редкие розы”.