Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Фридрих, поощряемый Вольтером и другими поверившими в него вольнодумцами, трудился тогда над своим “Анти-Макиавелли”. Он собирался опровергнуть циничные максимы итальянского врага человечества, глашатая сатаны, и доказать, что в интересах правителя — быть гуманным, честным и беспристрастным.

Он задумывал также дорогое художественное издание “Генриады” с иллюстрациями англичанина Пайна, прославившегося великолепным оформлением Горация. Однако Пайнова “Генриада” света так и не увидела, потому что Пайн в тот момент занимался иллюстрированием “Энеиды”. Фридрих заявил, что он должен ее бросить, потому что Вольтер более велик, чем Вергилий. Пайн с этим приговором, видимо, не согласился.

В августе Вольтер и мадам дю Шатле опять пустились в путь. На сей раз они направлялись в Париж, “город, о котором приходилось слышать много хорошего”. Вольтер писал своему “толстому котику”, мадам де Шамбонен, что, если она его спросит, зачем он туда едет, он ответит, что следует за Эмилией. А зачем едет Эмилия? Он не имеет понятия. Она утверждает, что это необходимо, а его судьба — верить ей, так же как повсюду за ней следовать. По дороге никаких развлечений. Они подобны деревенскому доктору, за которым присылают карету, а назад отправляют пешком. Вольтер накупил в Брюсселе картин для дворца Ламбера на шесть тысяч ливров. В таможенной декларации он оценил их в двести шестьдесят ливров, был уличен акцизным чиновником, и все картины были кофискованы.

В Париже Эмилия остановилась у четы Ришелье, а Вольтер снял меблированную комнату в отеле де Бри на улице Клошперс в Маре. По приезде его очень обрадовали две новости. Линан получил премию Академии за стихотворение “Расцвет красноречия при Людовике Великом”, и Людовик XV наконец завел любовницу, мадам де Мали. “Долой суровые сердца. Бог любит мягкие души”. В Париже были торжества. Король выдавал свою старшую дочь за испанского инфанта. Увеселения показались Вольтеру убогими. При Людовике XIV такие празднования готовились Мольером, Корнелем,

Люлли и Лебреном, и в результае рождались настоящие произведения искусства. Во времена римлян для подобных церемоний возводились грандиозные каменные арки. А теперь перед ратушей, где только вчера четвертовали двух воров, соорудили какой-то жалкий помост и запустили несколько шутих, чтобы потешить толпу разряженных буржуа и простолюдинов. Лучше бы эти деньги потратили на театр или оперу, находящиеся в Париже в плачевном состоянии. (Современники Людовика XV постоянно бранили его за скупость.) Фридрих, в ответ на эти брюзжания Вольтера, писал, что со всех сторон только и слышит о балах и гуляньях. В Петербурге племянница и наследница императрицы Анны сочеталась браком с герцогом Брауншвейгским. Фридрих недавно видел герцога Брауншвейгского с герцогом Лотарингским (мужем Марии Терезии) и говорил, что никак не может уразуметь, почему Провидению было угодно поделить огромнейшую часть Европы именно между этими двумя людьми. “Они болтали друг с другом отнюдь не по-королевски”. С другой стороны, он приветствовал любые празднования. “Удовольствие — величайшая из реальностей нашего бытия”.

Два месяца, проведенных в Париже, не доставили Вольтеру ожидаемой радости. Жизненные передряги расшатали его и без того слабые нервы, и он понял, что больше не сможет жить здесь подолгу. Все куда-то бегут, кругом гам, суета, неразбериха, невозможно пообщаться с друзьями: весь город, похоже, крутится в Декартовом вихре. Разрываешься между театром, оперой и достопримечательностями, как иностранец. В один день встречаешься с сотней людей, и с каждым нужно перемолвиться хоть словом. Ни минуты для себя. Нет времени ни писать, ни думать, ни спать. Есть одно утешение: Дефонтен теперь никуда не кажет носа, так же как Жан Батист Руссо в Брюсселе. Пауки в опрятных домах не водятся.

Эмилия, напротив, упивалась светской жизнью. Она была молода и не знала усталости. Ее двусмысленные отношения с Мопертюи возобновились. Она опять донимала его записочками с требованиями и мольбами. Он должен найти замену Кенигу, который, похоже, хочет сбежать. Теперь, когда король завел любовницу, двор стал гораздо больше похож на двор. Ее тамошние друзья нисколько не изменились, они восхитительно фривольны.

Невесть зачем притащив Вольтера в Париж, Эмилия, также невесть зачем, потащила его назад в Брюссель, с заездом в Сире. Путешествие было тягостным: в карете Эмилия и Кениг поругались из-за бесконечно малых величин и ломали копья всю дорогу до Брюсселя. Между ними уже случались размолвки. Эмилия обвиняла его в неблагодарности. Последняя ссора положила конец их урокам, но не их разногласиям. Мопертюи глубоко оскорбил Эмилию, приняв сторону Кенига. После этого она и Мопертюи некоторое время не знались, пока, наконец, Вольтер не написал ему примирительное письмо. Его приводит в отчаяние, говорил он, холодность между Мопертюи и единственной женщиной в мире, способной его понять. “Вы двое созданы для того, чтобы любить друг друга”. (В 1752 году Берлинская академия ополчилась на Кенига за публикацию подложного письма Лейбница. Тогда Вольтер поддержал его, чтобы разозлить Мопертюи.)

Однако, что ни делается, все к лучшему. Едва они прибыли в Брюссель, как получили дурные вести из Парижа. Вольтер дал своему новому издателю Про несколько разрозненных вещей — первые главы “Века Людовика XIV”, “Оду фанатизму” и разные уже публиковавшиеся отрывки — для издания их в сборнике. То ли потому, что цензор действительно усмотрел что-то предосудительное в этой маленькой книжке, то ли потому, что Про печатал ее без “привилегии”, полиция ворвалась в его дом и конфисковала тираж. Издателя оштрафовали на пятьсот ливров и на три месяца лишили права торговать. Если бы Вольтер задержался в Париже, ему бы это дорого стоило, но, сидя в далеком Брюсселе и увлеченно работая, он даже не огорчился. На сей раз обошлось без склоки с издателем: Вольтер был целиком на стороне Про и сам заплатил пятьсот ливров. Конечно, он, как всегда, жаловался д’Аржанта- лю и слал протесты властям. “Я люблю французов, но ненавижу преследования, поэтому останусь здесь”.

Летом 1740 года Про опубликовал книгу Эмилии “Основы физики”, в которой она развивала идеи Лейбница, постигнутые ею через Вольфа. Маркиза посвятила этот труд своему маленькому сыну: “Я всегда считала первейшей обязанностью образовывать детей, чтобы им не пришлось сожалеть о своей юности, единственной поре жизни, когда можно учиться. Ты, мой дорогой сын, находишься в том счастливом возрасте, когда ум начинает мыслить и еще не волнуется страстями сердца... Поэтому я хочу, чтобы ты воспользовался этим пробуждением разума, а я постараюсь уберечь тебя от того невежества, которое, к сожалению, слишком распространено среди людей твоего положения...” Мадам дю Шатле растолковала французам Лейбница, как Вольтер растолковал им Ньютона. Современники Эмилии восхищались удивительной доходчивостью ее книги. “В монадах разбираются все, — говорил Ламетри, — потому что лейбницианцам выпала редкостная удача залучить в свой стан мадам дю Шатле”. Вольтер не принимал трактуемых Эмилией идей и не приветствовал превращения Венеры-Ньютона в Прекрасную вольфи- анку. Он высоко оценил достоинства ее работы. Она превзошла Лейбница, полагал Вольтер, в изысканности, ясности и логичности. Но он сожалел, что она убивает время на “научные нелепицы, которые Лейбниц навязал миру из тщеславия и которые немцы изучают, потому что они немцы. Прискорбно, что француженка, подобная мадам дю Шатле, направляет свои способности на то, чтобы распутывать такую паутину и делать эту ересь привлекательной”.