Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Из-за “Основ физики” разгорелась одна из тех бесконечных баталий, в которые так часто ввязывались си- рейские философы. Учитель Кениг, покинувший их после курьезной сцены на большой дороге, оповестил весь Париж, что вышеназванная книга является изложением уроков, преподанных им мадам дю Шатле. Услышав об этом, Эмилия возразила, что его нанимали толковать ей алгебру, а не метафизику. Верно, ответил Кениг, и он действительно начал с алгебры. Но в конце каждого урока мадам дю Шатле доводила его до умопомрачения, самодовольно бросая: “И только? Это же очевидно”. Однажды он был так уязвлен, что предложил преподать ей истины столь же важные, но не имеющие никакого отношения к очевидности, иными словами метафизику. В ответ она разразилась резким саркастическим хохотом. Однако сказала, что, если он очень хочет, то может попробовать ее заинтересовать, и он так в этом преуспел, что книга маркизы стала собранием его уроков.

Мадам дю Шатле, естественно, взбеленилась. Она и в самой книге, и в письме к Мопертюи говорила о помо щи, оказанной ей Кенигом, но смешно предполагать, что это не ее собственная работа. Основная часть труда была написана тогда, когда она даже не подозревала о существовании Кенига. Эмилия втянула в диспут Академию наук, призвав Мерана, ее генерального секретаря, публично заявить, что она излагала ему свои лейб- ницианские взгляды за год до приезда Кенига в Сире. Меран ушел от прямого ответа. Это было некрасиво, потому что все ученые знали, что мадам дю Шатле достаточно просвещена, чтобы сочинить такую книгу. Вероятно, они охотнее поддержали бы ее, не будь она женщиной. Парижское общество и научный мир несколько месяцев жили этим диспутом. Вольтер старался по возможности держаться в стороне. Он не хотел никаких трений с Академией наук. Считая метафизические умствования пустой тратой времени, Вольтер не собирался волноваться из-за дискуссии. Главным для него было — вернуть Эмилию к Ньютону.

Вольтер — господину Фокнеру

2 марта 1740 года, получено 1 августа (по-английски)

“Дорогой сэр, беру на себя смелость послать вам свои старые безделки, ибо мне покамест более нечем вас подарить. Я теперь в Брюсселе с той же госпожой дю Шатле, которая помешала мне, тому несколько лет, нанести вам визит в Константинополь и с которой я, по всему вероятию, проживу большую часть жизни, коль скоро в эти десять лет я с ней не расстался. Нынче она в хлопотах по проклятой тяжбе, которая у нее идет в Брюсселе. Мы покинули приятнейший деревенский уголок, дабы вопиять о правосудии в пещере фламандского крючкотворства. Голландский барон, взявшийся доставить вам этот сверток с французскими небылицами, — это один из тех благородных игроков, которых император отправляет в Турцию представлять величие Римской империи перед верховной мусульманской властью.

Я убежден, что вы теперь совершенный турок. Вы, разумеется, прекрасно говорите на их языке и, без сомнения, держите миленький гарем. И все же я боюсь, вы нуждаетесь в двух кушаньях, или приправах, которые я полагаю необходимыми для того, чтобы тошнотворный глоток жизни не вставал в горле: я имею в виду друзей и книги. Посчастливилось ли вам встретить в Пере людей, чей образ мыслей согласен с вашим? Если так, то вы не нуждаетесь ни в чем, ибо у вас есть здоровье, почести и состояние. У меня нет ни здоровья, ни должностей. Я сожалею о первом и обхожусь без последних. Что до состояния, то оно у меня порядочное, и ко всему прочему — рядом со мной друг. Поэтому я считаю себя счастливым, хотя я так же немощен, как в бытность свою в Уондзуорте.

Я надеюсь года через два вернуться с госпожой дю Шатле в Париж. Если о ту пору вы будете возвращаться в милую Англию через Париж, надеюсь иметь удовольствие лицезреть ваше дражайшее превосходительство в ее доме, который, бесспорно, является одним из прекраснейших в Париже и своим расположением не посрамил бы Константинополя, ибо он глядит на реку, и длинная полоска земли, оживляемая хорошенькими Домами, открывается из каждого его окна. Клянусь, что, невзирая на все это, предпочел бы виду на Сену вид на Мраморное море и провел бы с вами в Константинопо- Ле несколько месяцев, если бы мог существовать без Эт°и дамы, на которую я смотрю как на великого мужа и как на самого надежного и уважаемого друга. Она понимает Ньютона, она презирает предрассудки и, одним словом, делает меня счастливым.

На нынешней неделе я получил два приглашения от одного француза, который намеревается отправиться в Константинополь. Он был бы рад соблазнить меня на это приятное путешествие. Но если вы не смогли, то никто не сможет. Прощайте, мой дорогой друг, которого я буду любить и чтить всю свою жизнь. Прощайте. Скажите мне, как вы поживаете. Скажите мне, что вы счастливы, тогда и я буду счастлив. Ваш навеки. В

В канун нового 1740 года в письме к Фридриху Вольтер спрашивает, чего пожелать принцу, обладающему всем, о чем мечтает любой принц, да еще наделенному талантами, на зависть любому из смертных. Выходит, ему нечего пожелать Фридриху. Себе он желает “не увидеть смерти, пока не увидит Его”. Всем остальным — дождаться, когда принц развенчает Макиавелли, растлителя принцев. Вольтер и мадам дю Шатле уже наслаждаются этим драгоценнейшим образчиком литературы. Единственный упрек автору: в одном- двух местах ненависть к наставнику тиранов бьет через край, ошибка, впрочем, простительная. Отдельные ветви восхитительнейшего дерева стоило бы подрезать, и Вольтер с радостью составит для своего принца план, способный упростить задачу. Еще он просит позволить ему написать предисловие. Он получил от Альгаротти восторженный отчет об их с лордом Балтимором пребывании в Рейнбер- ге на обратном пути из России. Ах! Почему Вольтер не Альгаротти, а мадам дю Шатле не лорд Балтимор? Вольтер то и дело намекал Фридриху, что было бы недурно подыскать для дю Шатле некий пост в Пруссии, чтобы они все трое смогли приехать и жить со своим принцем. Тогда он увидит идеальнейшего из королей. А пока ему приходится оставаться рядом с идеальнейшей из женщин. Принц однако пропускал мимо ушей предложения его не устраивавшие, к каковым относил и выкуп имения дю Шатле, находившегося под арестом.

Фридрих страстно желал залучить к себе Вольтера, но одного, без нахлебников. Вольтер же наотрез отказывался покинуть Эмилию. Переписка философа и принца, или, по выражению Фридриха, “двух философов” оживилась, как никогда. Вольтер вносил исправления в “Анти-Макиавелли”, Фридрих в “Меропу”, над замечаниями оба втайне потешались, находя их нелепыми, письма же, несмотря ни на что, оставались теплыми. Льстя Фридриху, Вольтер сравнивал его с Эскулапом, Траяном, Прометеем, Марком Аврелием, Горацием, Гераклом, младенцем Иисусом и прочими почтенными личностями.