Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Фридрих не скрывал своего восторга. “Думаю, на этот раз, Вольтер покинет Францию надолго”. “La belle Эмилия и Париж наконец-то попали в немилость”. Париж воспринял переход поэта на сторону врага равнодушно, зато бедняжка Эмилия была убита. До самого отъезда Вольтера она устраивала ему сцену за сценой, умоляла остаться во Франции или уехать куда угодно, но только не в Берлин: так терзать может только женщина, оказавшаяся в ее положении. “Не смотрите на меня этим затравленными, беспокойными глазами” (ces yeux hagard et louches), якобы сказал Вольтер во время ссоры. В конце концов, для того чтобы заставить Эмилию замолчать, он посвятил ее в свою тайну, пообещав, что и она вместе с ним поиграет в шпионов. Все его донесения будут проходить через ее руки. Казалось бы, подобное обещание способно утешить не чуждую политических амбиций женщину, чья гордость уязвлена. Но странное сердце Эмилии рвалось к Вольтеру, а тот терзал его, бросая возлюбленную на неопределенный срок ради презиравшего ее ненавистника, к тому же собираясь в спешке и с какой-то неуместной веселостью. Парижан насмешило отчаяние мадам дю Шатле. “Эта женщина, не получив письма от своего Адониса, обливалась слезами всю субботу и сегодня до полудня”, — записал агент полиции вскоре после отъезда Вольтера.

Четверная поездка Вольтера к Фиридриху, как это часто случается в жизни, вопреки страхам Эмилии не сулила ей опасности. Вольтер пользовался теперь благосклонностью французского двора, Версаль, проявив свою колдовскую силу, затмил для него другие дворы и других колорей. Вольтер, с его пристрастием к театру и истории, обожал пышность и звучные титулы. Разве он мог сравнивать своего собствен6ного высокого, горделивого красавца короля, окруженного герцогами, чьи имена прославили Францию, обитавшем в совершеннейшем из рукотворных дворцов, и тщедушного, желчного паренька в халате из байки, все еще остававшегося для прочих монархов маркизом Бранденбургским, с его приближенными из числа ученых представителей среднего класса, гомосексуалистов различных национальностей и прусских солдат Чтобы чаша весов перетянула, Фридриху недоставало величия (хотя в глубине души Вольтер всегда осознавал его). Открыто гомосексуальные нравы Потсдама не привлекали философа, однако забавляли тем, что шокировали европейских дам. Единственное сохранившееся письмо Вольтера к Эмилии написано на следующий день после его отъезда, в июне 1743 года. Часть его зашифрована и напоминает телеграфные сообщения, которые французы отправляли во время войны участникам Сопротивления: “Que dite-vous de St Jean qui ne revient pas? Que dirons-nous de Martin?”' Жаль, что он здесь без нее. Ему хочется видеть ее куда сильнее, чем она думает. Он себя плохо чувствует. Вчера им обоим казалось, что он здоров, и он поплатился за эту иллюзию. “Point de nouvelle de Bretagne, point de lettres, cela veut dire que les nouvelles ne sont pas bonne. Я вас люблю, (sic) В”.

Сперва Вольтер поехал в Гаагу, где снова остановился в “Старом дворе”. Там он сумел для начала собрать весьма полезные сведения. Молодой прусский министр Подвилс был влюблен в жену голландского политика, от которой узнавал много интересного. Это была приятная пара, и Вольтеру оба они нравились. Полагая, что философ в ссоре со своей страной, министр, не таясь, рассуждал при нем о чем угодно, и многие сведения, пусть и с неточными цифрами, доходили до дому при посредничестве Эмилии. Вольтер застрял в Гааге надолго, и она уже было обрадовалась, что в Берлин он не поедет. Но в конце августа, к величайшему своему огорчению, маркиза дю Шатле узнала, что он вместе с Под- вилсом держит путь в Пруссию.

Начался визит успешно. Король сразу же принял приезжих в саду своего берлинского дворца Шарлот- тенбург. Вольтера Фридрих повел на прогулку, а затем показал ему собрание античных скульптур покойного кардинала де Полиньяка, недавно им купленное. Ужинали весело и, как всегда, в чисто мужской компании. Вольтера поселили рядом с комнатами короля, и они часто навещали друг друга, болтали, острословили.

Вольтер написал отчет о повседневной жизни Фридриха. Король вставал летом в пять, зимой в шесть утра. Церемоний, наподобие больших и малых выходов, он не признавал. Лакей, войдя к нему, разжигал огонь в камине, помогал одеться, затем брил. Спальня Фридриха была красиво обставлена: серебряная балюстрада окружала альков. Полог, однако, скрывал книжный шкаф, спал же король на хлипком тюфячке, спрятанном за ширмой. Ни один стоик до него не пользовался ложем столь неудобным. Когда Его Величество был одет и обут, стоик уступал место эпикурейцу. Несколько фаворитов, юных лейтенантов, пажей или кадетов, пили вместе с Фридрихом кофе, а после один из них оставался с ним наедине. Покончив с забавами, король брался за серьезные дела. Первый министр, старый вояка, назначенный его личным помощником, являлся, неся под мышкой кипу бумаг, подготовленных другими министрами. В Пруссии царила диктатура, здесь ничего не обсуждали, и государственные дела решались за час. Около одиннадцати король посещал своих гвардейцев, потом обедал, так как обедают в стране, где нет ни дичи, ни птицы, ни хорошего мяса. После обеда, удалившись в кабинет, он сочинял стихи до пяти-шести вечера, пока к нему не приходил, чтобы почитать вслух, молодой француз. В семь начинался концерт, и король сам играл на флейте, не хуже любого профессионала. Исполнялись и его собственные сочинения. Стол к ужину накрывали в маленькой комнате, где главным украшением служила написанная по заказу короля картина, изображавшая оргию с участием не только людей, но и животных. Беседа обычно протекла в философском русле: казалось, семь древнегреческих мудрецов встретились в борделе. Запретных тем здесь не существовало, о Боге отзывались почтительно, но не порицали и тех, кто с Его именем на устах обманул человечество. Ни одна женщина и ни один священник ни разу не переступили порога этого дворца. Одним словом, король обходился без придворных, без советников и без религии.

Если на свете и жил человек злораднее Вольтера, то это был Фридрих. Стоило ему догадаться, зачем приехал философ, а догадался он почти сразу, как он принялся измываться над незадачливым гостем, водя того за нос. Говорить о политике с Вольтером, заявил король, все равно что предлагать любовнице стакан лекарства. То ли дело порассуждать с ним о поэзии! Когда Вольтер напускал на себя серьезность, Фридрих так и сыпал глупыми шутками и каламбурами, или принимался жестоко оскорблять Францию, страну, с его точки зрения, бездуховную, а также ее армию и ее короля. Французы народ славный, но трусоватый, они уделяли столько внимания женщинам, что переняли их недостатки. Они созданы для театра, а не для мужских занятий, вроде войны. Фридрих прилюдно говорил Вольтеру колкости. Тот сдерживался, старался по возможности переменить разговор или отшутиться. Фридрих заметил, что французскому генералу Брогли за неумелые действия в Богемии следовало бы отрубить голову. Вольтер не стал возражать, однако в ответ бросил: “Мы никогда не рубим головы тем, у кого их нет”. Разумеется пересказы подобных бесед до Версаля не доходили, но пространные бесцветные донесения о гипотетических планах Фридриха попадали туда регулярно. Вольтер усердствовал вовсю, но и думать было смешно, что министров заинтересует эдакая чепуха. Он составил для короля список вопросов, и тот ответил на них, правда до того невнятно, что документ разумнее было предать огню, чем хранить потомкам на потеху: