Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Анет, август 1747 года.

Мадам дю Шатле и Вольтера ожидали сегодня, но явились они вчера в полночь, словно два набальзомиро- ванных трупа, источающих запах могилы. Мы только поднялись из-за стола, но привидения, судя по всему, были голодны. Им потребовался не только ужин, но и постели, которые еще не успели для них приготовить. Кастелянша уже легла, но ее пришлось спешно разбудить. Гайа (шевалье де Гайа, прихлебатель герцогини) не раз предлагал воспользоваться его комнатой, если понадобится, и его поймали на слове. Он убрался торопливо, но неохотно, будто застигнутая врасплох армия, оставив часть имущества врагу. Вольтера комната привела в восхищение, но Гайа от этого легче не стало. Что касается дамы, то ее не устроила постель, и сегодня она переезжает. Стоит отметить, что постель она стелила сама, так как не привезла с собой слуг. Ей показалось, что матрас не в порядке, и это, по-моему, растревожило не столько ее не слишком изнеженное тело, сколько склонный к порядку ум. До отъезда маршала де Маль- буа, ожидающегося через день-два, она будет занимать временное жилье. Маршал приехал одновременно с нами, он здесь с дочерью и невесткой: первая мила, вторая некрасива и печальна. С нашими новыми гостями будет интереснее, они уже стали репетировать комедию. Вольтер взял себе роль Бурсуфля — выбор не самый удачный, как, впрочем, и у мадам дю Шатле: мадемуазель де Лакошоньер должна быть маленькая и толстая.

На следующий день.

Наши привидения днем не показываются, вчера явились около десяти вечера, сомневаюсь, что и сегодня мы увидим их раньше. Он пишет о победе оружия, она комментирует Ньютона. Оба они не участвуют ни в наших играх, ни в прогулках, и не снисходят до общества, не проявляющего интереса к их научным трудам. Но, самое неприятное: когда мадам дю Шатле вышла к нам вечером, выяснилось, что она по-своему понимает правила каваньоля*.

Четыре дня спустя.

Гости наши быстро друг друга сменяют, и вместо покинувших нас Мальбуа и Вильневов прибыла мадам де Фур, приехавшая специально, для того чтобы сыграть мадам Барб, гувернантку мадемуазель де Лакошоньер, и, как мне показалось, попасть в рабство к месье де Ла- кошоньеру.

Со вчерашнего дня мадам дю Шатле занимает четвертую по счету комнату. Выяснилось, что она не может оставаться в той, что выбрала, из-за шума и дыма без огня (последнее вполне могло бы стать ее эмблемой). Она говорила мне, что шум по ночам не беспокоил бы ее, но он нарушает ход мысли во время работы. Она подвергает ревизии свои принципы, упражнение, выполняемое ею раз в году: иначе принципы разбегутся во все стороны, и ей их будет не собрать. Вероятно ее голова для принципов — тюрьма, а не родной дом, поэтому ей так важно старательно их караулить. Свое занятие она предпочитает всем развлечениям и прекращает его лишь по вечерам. Вольтер, написав несколько прекрасных стихотворений, немного сгладил неприятное впечатление, производимое ими обоими. А теперь, умоляю: не бросай моих писем на каминной полке”.

Привидениям вскоре пришлось уехать, причем в спешке. Герцог де Ришелье собирался в Геную, и, если верить мадам де Сталь, не смог обойтись без их совета. “Бурсуфля” показали на день раньше, чем задумывали. Мадам де Сталь отмечает, что игра мадам дю Шатле была превосходной, хотя в угоду собственному тщеславию та разоделась в пух и прах, чего совсем не требовалось по роли. Вольтер пререкался с ней, но она повелительница, а он ее раб. После их отъезда обнаружилось, что мадам дю Шатле собрала к себе в комнату столы из всех соседних спален. Чтобы разложить ее бумаги, украшения и безделушки их потребовалось семь штук. Мадам де Сталь вынуждена была признаться, что очень скучала без привидений.

Как только герцогиня дю Мен вернулась на зиму в Со, привидения явили себя снова, чтобы открыть театральный сезон. Мадам дю Шатле, одаренная актерским талантом и обладавшая чудным голосом, всегда брала себе ведущую женскую роль, чтобы заодно продемонстрировать наряды и бриллианты. Но, на этот раз, Вольтер ухитрился все испортить. Желая собрать побольше публики, он разослал приглашения своим парижским друзьям и знакомым. “Новая труппа актеров покажет новую комедию в пятницу, 15 декабря (1747 года) в театре Со. Добро пожаловать к шести часам вечера! Просьба подать экипажи во двор между семью тридцатью и восемью. После шести публика в зал не допускается”. Вот так, однажды вечером, герцогиня обнаружила у себя в доме пять сотен совершенно незнакомых для нее людей, которых Вольтер принимал так, словно это он был здесь хозяином. Дело усугубилось тем, что совет, данный им гостям — не обращать на герцогиню внимания, достиг ее ушей. Стоит ли удивляться, что ворота замка Со на некоторое время для Вольтера закрылись.

Любовная связь, сойдя на нет, незаметно превратилась в супружество: у Эмилии оказалось двое мужей, а у Вольтера жена средних лет, мешавшая ему упрочить отношения с новой любовницей. Оковы эти ( как справедливо заметила мадам Дени в своем письме к Тьерьо, написанном во время медового месяца) было невозможно сбросить. Мадам Дени именно тогда очень этого хотела, а Вольтер вынужден был объяснять ей, почему он столь нерешителен. Ради публики, говорил он, ему не следует затевать скандал, наверняка сделаюгций из него посмешище и покроющий позором. Он уверял, что будучи порядочным человеком, не может не уважать отношений, которые, как всегда ошибаясь, называл “связью, длящейся двадцать лет” (на самом деле около пятнадцати). И все же, задумав покинуть женщину, мужчина всегда найдет себе оправдание. Истина заключалась в том, что Вольтер был все еще очень привязан к своей Эмилии, и в решающий момент она снова победила.

Эмилия тоже упоминала об оковах. В “Размышлениях о счастье” она описывает свою жизнь с Вольтером с самого начала. Мадам дю Шатле Богом была дарована душа нежная и верная, не способная ни утаить, ни укротить страсть. Она и подумать не могла, что любовь ее ослабеет: ей казалось, чувство устоит перед любой угрозой, пускай и станет безответным. Целых десять лет она испытывала абсолютное блаженство: любила и была любима. Эмилия и Вольтер, прожив эти годы вместе, ни на миг не пресытились друг другом. Возраст, болезнь, а, возможно, и привычка, сделали Вольтера менее пылким, но для мадам дю Шатле не это было главным. Она любила за двоих, он все время был рядом, подозрения не терзали ее, и она была счастлива. Увы, столь идеальное положение вещей не могло сохраняться вечно, и Эмилии еще предстояло пролить немало слез. Подобные оковы, продолжает она, не сбросить без боли. Сердце ее ранено и кровоточит. Ее обиды справедливы, но она все простила. Она достаточно разумна и понимает, что, вероятно, лишь ее душа, единственная в мире, способна на подобное постоянство, что же касается Вольтера, то, не притупись его желания вследствие возраста и болезни, она вполне бы могла быть их объектом. Пусть сердце его сейчас и не способно любить, но нежная дружба и вся его жизнь принадлежат ей. Она поняла, что былой страсти не вернешь — такого не случается в природе — смирилась и довольствуется оставшимся, находя дополнительное утешение в науках. Но вот в чем теперь вопрос: довольно ли сердцу, столь трепетному, как у нее, одной дружбы, чувства умиротворяющего и наводящего скуку? Справедливо ли думать, что оно навсегда останется свободным?