Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Это написано два года спустя, но впечатления ещё живы, и никто не забыл, какой плач поднялся в Лицее, когда узнали… Горевали те, кто пришёл в Лицей из Москвы, и те, кто никогда в Москве не был. Василий Фёдорович Малиновский меж тем получает секретную инструкцию об эвакуации Лицея, если неприятель двинется к Петербургу…

Зато какое «ура!» при известии об отступлении Бонапарта из Москвы, какой подарок к первой годовщине Лицея, 19 октября 1812 года.

Под Новый год — салют в честь изгнания неприятеля из страны. Потом салют в честь занятия Варшавы. Затем ещё и ещё военные салюты, вплоть до последнего — за Париж.

«Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоёванные песни „Vivre Henri-Quatre“ [33] «Да здравствует Анри Четвёртый» (франц.) , тирольские вальсы и арии из Жоконды. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собой, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слёзы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него, какая была минута!»

Оба рассказа о войне, победе, стихотворный и прозаический, написаны буквально в одни и те же дни, болдинской осенью 1830 года. Противоречие их — кажущееся… Достаточно присмотреться к пушкинским текстам, чтобы увидеть «невидимое» — что после 1812-го это были лучшие минуты для царя, за которыми начались много худшие; что можно было бы немало дать стране, а «властитель слабый и лукавый» не дал, и поэтому события пошли так, как описано в сожжённых строфах…

Радость, молодость, волнения. Впрочем, и тогда и после — восторг не ослеплял, аплодисменты не мешали ехидной и опасной насмешке.

На одно из победных торжеств, летом 1814 года, допустили и лицеистов, и острый взгляд Пушкина тут же отметил чрезвычайно узкие Триумфальные ворота, через которые должен пройти царь со свитой, а на воротах, как будто в насмешку,— два громких стиха, обращённых к монарху:

Пушкин набрасывает пером рисунок, смысл которого в том, что царя, располневшего за время войны, ворота действительно никак не вмещают, и свита кидается их рубить. Один исследователь XIX века писал, что «автора невинной шутки долго искали — но, разумеется, не нашли». Если б нашли, худо пришлось бы молодцу.

Под одной эпиграммой тех лет отсутствует подпись, да уж очень остра, и не виден ли «лев по когтям»?

Тёзка императора, Александр Павлович Зернов, был помощником гувернёра, имея крепкую репутацию «подлого и гнусного глупца».

И вот…

В ту пору будущие «столпы государства» играют в парламент (то есть в учреждение, о котором в России очень долго будут ещё мечтать!); они произносят шутливые речи, ведут прения. Патриотический порыв, ненависть к Бонапарту — хорошо! Но в некоторых столичных журналах появляются уж такие призывы (в основном исходящие от людей, уехавших от огня, в свои приволжские и другие владения), что тринадцатилетних лицеистов неудержимо тянет к пародии:

«Помещик Нижегородской губернии, служивший капитаном при Суворове, Сила Силович Усердов, услышав, что российские войска с помощью божией, выгнали французов из пределов России, поехал в Нижний Новгород из села своего Хлебородова, чтобы там вместе с другими гражданами порадоваться о успешных подвигах российского оружия, и по долгу христианскому отслужить благодарственный молебен господину, крепкому во бранях.— Приехавши туда, немедленно принёс благодарение всевышнему. После обеда пошёл на большую площадь и, севши против памятника Пожарского и Минина, стал вслух рассуждать:

„Молвить правду-матку, а французы — сущая саранча. На итальянские поля возлетала, да всё поела; немецкие достались не за денежку; швейцарские мало пощипала; голландские сожрала; с прусских скоро улетела; от польских не скоро отстала; а русские так полюбила, что ночевать осталась.— Что с фиглярами прикажешь делать? — Корсиканец сам с ноготок, а борода с локоток. Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. Полюбилась ему немецкая сторона, так он ловит всех князьков, как ястреб цыплят.— Знать, когти-то у него велики.— Да не всё коту масленица, будет и великий пост…“»

Сочинение переписано рукою Паяса — Миши Яковлева, он ли автор или кто другой, не знаем. Зато другой сочинитель сомнений не вызывает:

Озорная поэма «Монах» была прочтена Горчакову, который объявил автору, что это сочинение его недостойно. И видно, Франт имел ещё немалое влияние на Француза, если тот отдал единственный экземпляр, который Горчаков понёс сжигать…

И не сжёг. О том никто, впрочем, не узнал. И Пушкин забыл свой грех. Только 115 лет спустя, в 1928 году, когда в одном старинном московском особняке случайно обнаружился архив Горчакова,— учёные вдруг увидели листки «Монаха», и знаменитый пушкинист Щёголев начал суеверно переписывать стихи… на манжеты — а вдруг снова пропадут!