Александр Чубарьян - Канун трагедии [Сталин и международный кризис: сентябрь 1939 - июнь 1941 года]

Соответственно эта тема оставалась одной из центральных в идеологическом арсенале советской пропаганды. На совеща­нии 9 сентября 1940 г. в связи с выходом художественного фильма "Закон жизни" Сталин заявил: "С точки зрения борьбы сил в мировом масштабе между социализмом и капитализмом СССР делает большое дело, поскольку мы (Советский Союз) расширяем фронт социализма и сокращаем фронт капитализ- ма" 38.

Следует отметить, что во всей пропагандистской работе в связи с реализацией лозунга "расширения социализма" име­лись по крайней мере две особенности. Во-первых, население, ничего не зная о секретных договоренностях с Германией, ни­как не связывало расширение зоны советских территорий с от­ношениями с Германией. Во-вторых, в силу взятого курса на полное замалчивание военной угрозы со стороны Германии со­ветские идеологи не могли использовать тезис о значении при­соединяемых территорий в плане противодействия германско­му продвижению на Восток (на что советские дипломаты постоянно намекали в беседах с представителями Великобри­тании и других стран).

* * *

Примерно с весны 1940 г. в советско-германских отношени­ях начали сказываться первые признаки напряженности. Как мы знаем, сначала они затронули экономическую сферу, где обе стороны проявляли недовольство взаимным исполнением принятых на себя обязательств. В частных беседах советские руководители разных рангов все чаще выражали недовольство действиями Германии и намекали, что она остается потенци­альным противником Советского Союза. И хотя пресса и науч­ные журналы продолжали следовать линии, намеченной в сен­тябре—октябре 1939 г., тон научных и пропагандистских мате­риалов стал более сдержанным.

Прежняя эйфория в Кремле явно отходила на второй план. Уже не было восхвалений фашистской идеологии и тем более гитлеризма. Участились случаи, когда обобщенная бе­зымянная критика империализма могла подразумевать и Ве­ликобританию, и Германию. В.А. Невежин приводит пример, когда Сталин говорил в марте 1940 г. советскому генералу Пе­трову: "Учтите: договор с Германией, хотя мы и подписали, но фашистская Германия была и остается нашим злейшим врагом" 39.

Весной 1940 г. Москву посетила известная польская писа­тельница В. Василевская. В беседе с ней Сталин заявил 28 июня 1940 г., что война с немцами начнется "рано или поздно" 40.

И таких заявлений, намеков или полунамеков становилось летом 1940 г. все больше. Совершенно ясно, что советские дея­тели разных рангов (писатели, ученые, служащие наркоматов, руководители средств информации) могли это делать лишь при одном условии — они знали о настроениях в Кремле. И хотя не было никаких специальных постановлений по этому поводу, но разными способами и Молотов, и Жданов и, наконец, сам Ста­лин выражали растущее недовольство Москвы поведением германских лидеров, которые по всем линиям демонстрирова­ли явные препятствия для реализации экономических связей и осуществляли самостоятельные (без консультации с Москвой) действия в разных регионах мира. Беспокойство значительно возросло после молниеносного разгрома Франции, когда рух­нули надежды Сталина на длительный конфликт Германии с ее противниками в Европе.

Аналогичные тенденции стали заметны и в действиях Комин­терна. Анализ многочисленных документов Коминтерна показы­вает, что летом 1940 г. проявились признаки его переориентации. 8 июня 1940 г. в директивах компартии Голландии давались реко­мендации усилить сопротивление германской оккупации. Анало­гичные советы направлялись другим компартиям 41.

Значительные дискуссии проходили в Коминтерне в связи с выработкой новой позиции французской компартии. После многочисленных согласований с Москвой было определено, что продолжающаяся борьба с собственной буржуазией долж­на увязываться с борьбой против иноземных (т.е. немецких) за­хватчиков.

Интересна оценка момента, данная германскими коммуни­стами 24 мая 1940 г. Уже говорилось (явно с согласия Москвы) об империалистическом насилии со стороны германской буржуазии, о сочувствии германских коммунистов народам Дании, Норвегии, Бельгии, Люксембурга, порабощенным поль­скому, чешскому и австрийскому народам 42.

В ряде документов компартий сохранялись резкие оценки деятельности британских и французских правящих кругов, но теперь они сочетались (чего не разрешалось ранее) с явной критикой германского империализма и его оккупационной по­литики. В ноябре 1940 г. Г. Димитров говорил Молотову: "Мы взяли курс на разложение оккупационных немецких войск в разных странах". Он спрашивал Молотова, не помешает ли это советской политике, на что получил ответ: "Конечно, это надо делать. Мы не были бы коммунисты, если не вели бы такой курс. Только это надо делать без шума" 43.

В это же время Москва стала использовать Коминтерн и для осуждения политики Германии, например, в связи со вторым венским арбитражем и германской политикой на Балканах 44.

Любопытно и то, что в ряде документов Коминтерна в кон­це 1940 — начала 1941 г. снова ставился вопрос о возможности создания национальных антифашистских фронтов. При этом речь шла об Италии, Франции и, может быть, других стран 45.

После неудачи визита Молотова в Берлин тенденции к кри­тике Германии возросли 46. Примером использования идеологи­ческого давления на немцев может служить история с публика­цией в газете "Труд" в январе 1941 г. статей немецкого писате­ля Л. Фейхтвангера, известного своим критическим отношени­ем к нацизму. Этим Москва хотела показать свое недовольство позицией германских представителей на торговых перегово­рах между СССР и Германией. Известен, в том числе и по дипломатическим каналам, факт недовольства ведомств Геб­бельса этой советской публикацией. По этой или по другой причине, но немцы в итоге заняли на переговорах более прими­рительную позицию, а публикация Фейхтвангера была немед­ленно приостановлена 47.

Следует особенно подчеркнуть, что многие указанные действия (и со стороны Коминтерна и в советских идеологи­ческих и пропагандистских органах) иллюстрировали призна­ки отрезвления советских лидеров, их постепенный, хотя и весьма ограниченный и осторожный отход от прежней линии на дружбу с Германией, на оправдание фашизма и его идеоло­гии, на отказ от любой критики фашизма (его идеологии, ок­купационной практики), на прекращение любой критики гер­манских действий. Но все это было скрыто от общественно­сти. Конечно, сведения об этих переменах доходили до гер­манского руководства. Но оно, как правило, не реагировало на поступающую информацию, видимо, потому, что в Берлине уже приняли решение готовить войну против Советского Союза.

В публичном же плане в советской пропаганде прогерман­ская линия полностью не прекратилась. По-прежнему матери­алы о Германии (в том числе и об ее истории) публиковались в малой степени и в весьма общем и примирительном духе. Но все же хвалебный тон этих материалов был явно снижен. Недо­вольство в Кремле некоторыми действиями Германии, ее неже­лание считаться с советскими интересами влияли на содержа­ние и формы советской пропаганды и агитации.