Владимир Кузнецов - Очерки истории алан

Еще один выразительный комплекс V в. исследован Т. М. Минаевой на могильнике городища Гиляч в верховьях Кубани (34, с. 226–233). В него входят: круглое металлическое зеркало, глиняные сосуды (один с налепными сосками), бусы, стеклянный сосуд с темно-зелеными налепами на корпусе, две золотые серьги, золотая бляха с перегородчатой инкрустацией, три пластинчатых фибулы, из них одна — обтянутая золотым листком и инкрустированная цветными камнями и стеклами. На том же могильнике вокруг гилячского святилища Т. М. Минаевой исследовано еще 5 могил того же времени с характерными стеклянными сосудами V в, имеющими цветные круглые налепы (35, с. 85–100).

Золотая фибула с инкрустацией и такая же бляха вновь возвращают нас к проблеме полихромного стиля. Гилячская фибула имеет ближайшие аналогии в материалах V в. из катакомб Керчи (36, рис. 32). Следует думать, что она боспорского производства, как, вероятно, и инкрустиро-ванная двупластинчатая бляха, что подтверждается аналогичной золотой фибулой полихромного стиля из Рутхи в Северной Осетии (7, табл. С1). Стеклянные сосуды с цветными налепами, по Н. П. Сорокиной, являются ближневосточными импортами, попавшими на Северный Кавказ через порты Восточного Причерноморья (35, с. 100). Как видим, несмотря на гуннское нашествие и его отрицательные последствия, культурные и экономические связи алан предгорий Кавказа (судя по Бруту и Гилячу) продолжали существовать и сохраняли свое значение. Возможно, эта группа алан не подверглась разгрому гуннами, сохранила свою этническую и культурную самостоятельность и в V в. оказалась втянутой в ареал моды на изделия полихромного стиля, центр которой, согласно А. К. Амброзу, находился в гуннскую эпоху на Среднем Дунае (37, с. 20; 33, с. 85).

Новый археологический комплекс V в. на территории исторической Алании недавно опубликован И. М. Чеченовым и происходит из с. Хабаз в Кабардино-Балкарской ССР. В состав комплекса из подземных склепов входит типичный гуннский бронзовый котел V в. (38, с. 256–258), стеклянные и глиняные (местной работы) сосуды, два небольших бронзовых котла, металлические заркала, обломки железного меча (39, с. 41–54, рис. 1–2). Позднеантичные причерноморские культурные импульсы в инвентаре хабазских склепов просматриваются довольно отчетливо, при появлении элементов грузинского происхождения в керамике Хабаза (40, с. 6–7), тогда как гуннский котел указывает на наличие каких-то контактов местного населения с кочевниками-гуннами, побывавшими в V в. в северокавказских степях. Нашествие гуннов и принесенная ими культура наложили свой отпечаток на культуру алан, включив в нее ряд восточных элементов. Распространившийся у алан (а через них у аборигенов Кавказа) обычай искусственной деформации головы, впервые появившийся в III в. н. э. (41, с. 255), некоторые типы металлических зеркал, однолезвийные мечи — палаши (предтеча сабли), луки с костяными обкладками, седла жесткой конструкции с передней и задней луками — принесены и распространены в степях Юго-Восточной Европы гуннами (42,с. 90; 43, с. 92–100; 44, с. 19; 45, с. 25).

Местная культурная струя наилучше представлена в керамике. Так, в гилячских и хабазских погребениях V в. почти вся керамика является местной, а очень характерные для IV–VI вв. глиняные (обычно серо-черные) сосуды с налепными сосками на тулове восходят к традициям керамики кобанского времени. Тем самым подчеркивается воздействие культуры аборигенного населения Северного Кавказа на культуру алан: это воздействие, начавшееся вскоре после появления алан на Кавказе, шло по восходящей и со временем приобретало все более активные формы.

С VI в. аланская материальная культура предстает перед нами уже в сложившемся «классическом» виде. Этот период — с VI по IX вв. — можно назвать среднеаланским. Независимо от спорного вопроса о сарматском или несарматском (по М. П. Абрамовой, кавказском; 46, с. 64–71) — (происхождении катакомб, именно катакомбные могильники и связанные с ними городища, по нашему мнению, являются основными археологическими памятниками алан на Северном Кавказе. Разумеется, в носителях этой археологической культуры нельзя видеть «чистых» ираноязычных алан. Как справедливо отметил В. И. Абаев, история не знает химически «чистых» народов (47, с. 18–19), тем более это замечание справедливо для такого сложного и этнически пестрого региона, каким был и остается по сей день Кавказ, и для столь бурной эпохи, какой была эпоха «переселения народов» с ее многочисленными миграциями. В катакомбных могильниках по тем или иным причинам могли быть погребены и не аланы, в частности, представители местного, автохтонного населения (например, в результате экзогамных брачных связей) или иных этнических групп, входивших в аланское племенное объединение. В свою очередь, иноязычные аланы могли, особенно в условиях горного Кавказа и в процессе адаптации к местным условиям, значительно видоизменить свой традиционный погребальный обряд и перейти к употреблению каменных ящиков и склепов, типичных для горнокавказской среды. Но мы не в состоянии уловить все эти достаточно деликатные нюансы, хотя в их реальности трудно сомневаться. Археологу пока приходится оперировать широкими понятиями в рамках более или менее приближенных к исторической действительности схем. Именно с таких позиций мы и рассматриваем катакомбные могильники и связанные с ними городища второй половины I — начала II тыс. как основные археологические памятники алан Северного Кавказа.

Здесь нет ни возможности, ни необходимости перечислять и описывать известные в настоящее время памятники аланской археологической культуры Северного Кавказа — их множество. Общий их обзор, широкая картина исторического развития аланской культуры даны в специальной научной литературе (48; 49 и др.), и мы не будем говорить об этом подробно. При всей кажущейся однородности основных черт погребального обряда и материальной культуры VI–IX вв., объясняющейся подъемом ремесленного производства на рынок, расширением и укреплением внутриэкономических и межплеменных этнических связей и начавшимся процессом политической и этнической консолидации, она не может быть признана действительно однородной во всех районах Алании и уже сейчас делится на несколько локальных вариантов, отражающих сложность ее этнокультурной среды. Нет сомнения в том, что в ходе дальнейшего изучения удастся выделить более мелкие локальные группы, отличные друг от друга в деталях погребального обряда и культуры. Разумеется, не все локальные особенности нужно сводить к этническим различиям — нередко они могут объясняться господствующим в том или ином районе устойчивым культурным влиянием извне или даже временным импульсом, придающим местной культуре своеобразный оттенок. В целом же аланская культура Северного Кавказа, повторяем, представляется нам весьма сложным и многокомпонентным явлением, изученным еще недостаточно, несмотря на несколько поспешный вывод М. И. Артамонова о том, что «аланская культура Северного Кавказа принадлежит к числу лучше всего изученных культур СССР» (50, с. 361). Для подобного оптимизма мы не имеем достаточных оснований, хотя следует согласиться с М. И. Артамоновым в том, что «в комплексах всех этих родственных культур (аланской, салтово-маяцкой, культуре волжских и дунайских болгар, Крыма и т. д. — В К) наряду с привозными, иной раз очень отдаленного происхождения вещами, остальной инвентарь произведен на месте, что свидетельствует о высоком уровне развития ремесла» (50, с. 362).