Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

Беда беду родит, говорит пословица, а у вас, Карл Иванович, позвольте сказать, одна неправда родит другую и так плодится, что никакая персидская ромашка не поможет. Позвольте спросить, что вы такое рассказываете? Ведь нельзя же безнаказанно так говорить о людях потому только, что уже нет их на свете. С чего вы, например, вздумали уверять нас, что Пушкин был завистлив, когда зависть постоянно чужда душе возвышенной — это достояние, по преимуществу, душ мелких, пресмыкающихся в сферах низших, но не той высокой области, в которую само провидение поставило нашего поэта. — Это низкое свойство даже никогда не вмещалось в состав его уклонений. Что, например, значит выражение ваше: «Калипса, кажется, была снисходительнее ко мне, чем к Пушкину». Не подарил бы вам Пушкин этого выражения, — да, признаемся, и мы не легко на него смотрим. Понимаете ли вы, Карл Иванович, что это слово снисходительнее бросает тень на доброе имя беззащитной женщины, и что память о Калипсе ознаменовал Пушкин прекрасным посланием к гречанке, начинающимся словами:

Рассказав нам о небывалом предположении дуэли с Пушкиным и приписав произвольно причину её ревности и зависти, вы вдруг приходите к заключению, что у А. С. всё это, то-есть ревность и зависть, переваривалось очень скоро! — Что значит: переваривалось очень скоро? полагаем не без основания, что вы хотели сказать одно, а сказали другое, или, что очень может быть, ваш следователь неверно передал нам ваши показания. Далее вы делаете вопрос самому себе, или начинаете во всеуслышание говорить сами с собою: «На чем, бишь, я остановился», спрашиваете вы, и припомнив, — отвечаете: «да, двумя противниками Пушкина были: командир *** полка С…и***. За что дрался он с ними, не могу вам сказать теперь, да можно ли было знать об этом и тогда?» На это ваше замечание мы можем отвечать удовлетворительно: Пушкин действительно имел столкновение подобного рода с командиром одного из егерских полков наших, замечательным во всех отношениях, полковником С. Н. С[таровым] [294]. Причина этого столкновения была следующая: в то время, вы верно помните, т. н. Казино заменяло в Кишинёве обычное впоследствии собрание, куда всё общество с‘езжалось для публичных балов. В кишинёвском Казино, на то время ещё не было принято никаких определительных правил; каждый, принадлежавший к т. н. благородному обществу, за известную плату мог быть посетителем Казино; порядком танцев мог каждый из танцующих располагать по произволу; но за обычными посетителями, как и всегда, оставалось некоторое первенство, конечно ни на чём не основанное. Как обыкновенно бывает во всём и всегда, где нет положительного права, кто переспорит другого или, как говорит пословица: кто раньше встал, палку взял, тот и капрал. Так случилось и с Пушкиным. На одном из подобных вечеров в Казино, Пушкин условился с Полторацким и другими приятелями начать мазурку; как вдруг, никому незнакомый, молодой егерский офицер полковника С[таро]ва полка, не предварив никого из постоянных посетителей Казино, скомандовал играть кадриль, эту так называемую русскую кадриль, уже уступавшую, в то время, право гражданства мазурке, и вновь вводимому контр-дансу, или французской кадрили. На эту команду офицера Пушкин по условию перекомандовал: мазурку! Офицер повторил: играй кадриль! Пушкин смеясь снова повторил: мазурку! и музыканты, несмотря на то, что сами были военные, а Пушкин фрачник, приняли команду Пушкина, потому ли, что он и по их понятиям был не то, что другие фрачники, или потому, что знали его лично, как частого посетителя: как бы то ни было, а мазурка началась. В этой мазурке офицер не принял участия. Полковник С[таро]в, несмотря на разность лет сравнительно с Пушкиным, конечно был не менее его пылок и взыскателен, по понятиям того времени, во всём, что касалось хотя бы мнимого уклонения от уважения к личности, а поэтому и не удивительно, что С[таро]в, заметив неудачу своего офицера, вспыхнул негодованием против Пушкина, и, подозвав к себе офицера, заметил ему, что он должен требовать от Пушкина об‘яснений в его поступке. Пушкин должен, прибавил С[таро]в по крайности, извиниться перед вами; кончится мазурка, и вы непременно переговорите с ним. Неопытного и застенчивого офицера смутили слова пылкого полковника, и он, краснея и заикаясь, робко отвечал полковнику: да как же-с, полковник, я пойду говорить с ними, я их совсем не знаю! — Не знаете, сухо заметил С[таро]в; ну, так и не ходите; я за вас пойду, прибавил он, и с этим словом подошёл к Пушкину, только что кончившему свою фигуру. Вы сделали невежливость моему офицеру, сказал С[таро]в, взглянув решительно на Пушкина; так не угодно ли вам извиниться перед ним, или вы будете иметь лично дело со мною. В чём извиняться, полковник, отвечал быстро Пушкин, я не знаю; что же касается до вас, то я к вашим услугам. — Так до завтра, Александр Сергеевич. — Очень хорошо, полковник. — Пожав друг другу руку, они расстались. Мазурка продолжалась, одна фигура сменяла другую, и на первую минуту никто даже не воображал о предстоящей опасности двум достойным членам нашего общества. Все раз‘ехались довольно поздно. Пушкин и полковник уехали из последних. На другой день утром, в девять часов, дуэль была назначена: положено стрелять в двух верстах от Кишинёва; Пушкин взял к себе в секунданты H. С. Алексеева. По дороге, они заехали к полковнику Липранди, к которому Пушкин имел исключительное доверие, особенно в делах этого рода, как к человеку опытному и, так сказать, весьма бывалому. Липранди встретил Пушкина поздравлением, что он будет иметь дело с благородным человеком, который за свою честь умеет постоять и неспособен играть честию другого. Подобные замечания о С[таро]ве и мы не раз слыхали, и не от одного Липранди, а от многих, и между многими можем назвать: Михаила Фёдоровича Орлова, Павла Сергеевича Пущина, этих участников в битвах 12 года и под стенами Парижа, где и С. Н. С[таро]в также участвовал и со славою, ещё будучи молодым офицером. Мы не имели чести видеть С[таро]ва в огне, потому что сами в то время не служили и не могли служить; но зато впоследствии, смеем уверить каждого, мы ни разу не слыхали, чтоб кто нибудь упрекнул С[таро]ва в трусости или в чём-либо неблагородном. Имя Семёна Никитича С[таро]ва всеми его сослуживцами и знакомыми произносилось с уважением. Расставаясь с Пушкиным, Липранди выразил опасение, что очень может статься, что на этот день дуэль не будет кончена. Это от чего же? быстро спросил Пушкин. — Да от того, отвечал Липранди, что мятель будет. Действительно, так и случилось: когда с‘ехались на место дуэли, мятель с сильным ветром мешала прицелу; противники сделали по выстрелу и оба дали промах; секунданты советовали было отложить дуэль до другого дня, но противники с равным хладнокровием потребовали повторения; делать было нечего, пистолеты зарядили снова — ещё по выстрелу, и снова промах; тогда секунданты решительно настояли, чтоб дуэль, если не хотят так кончить, была отложена непременно, и уверяли, что нет уже более зарядов. Итак, до другого разу, повторили оба в один голос. До свидания, Александр Сергеевич! До свидания, полковник!