Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

На возвратном пути из-за города, Пушкин заехал к Алексею Павловичу Полторацкому, и не застав его дома, оставил ему записку следующего содержания:

«Я жив,

С[таро]в

Здоров,

Дуэль не кончен».

В тот же день мы с Полторацким знали все подробности этой дуэли, и не могли не пожалеть о неприятном столкновении людей, любимых и уважаемых нами, которые ни почему не могли иметь взаимной ненависти. Да и сама причина размолвки не была довольно значительна для дуэли. Полторацкому вместе с Алексеевым пришла мысль помирить врагов, которые по преимуществу должны быть друзьями. И вот через день эта добрая мысль осуществилась. Примирители распорядились этим делом с любовию. По их соображениям, им не следовало уговаривать того или другого явиться для примирения первым; уступчивость этого рода, по свойственному соперникам самолюбию, могла бы помешать делу; чтоб отклонить подобное неудобство, они избрали для переговоров общественный дом ресторатора Николети, куда мы нередко собирались обедать, и где Пушкин любил играть на бильярде. Без дальнего вступления со стороны примирителей и недавних врагов, примирение совершилось быстро. «Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял ваше предложение», сказал Пушкин. — «И хорошо сделали, Александр Сергеевич, отвечал С[таро]в; этим вы ещё более увеличили моё уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы также хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете». Эти слова искреннего привета тронули Пушкина, и он кинулся обнимать С[таро]ва. Итак, в сущности всё дело обделалось, как и можно было ожидать от людей истинно-благородных и умеющих уважать друг друга. Но т. н. публика, всегда готовая к превратным толкам, распустила с чего-то иные слухи: одни утверждали, что С[таро]в просил извинения; другие то же самое взваливали на Пушкина, а были и такие храбрецы на словах, постоянно готовые чужими руками жар загребать, которые втихомолку твердили, что так дуэли не должны кончаться. Но из рассказа нашего ясно, кажется, видна вся несправедливость подобных толков.

Дня через два после примирения, Пушкин как-то зашёл к Николети, и по обыкновению, с кем-то принялся играть на бильярде. — В той комнате находилось несколько человек туземной молодёжи, которые, собравшись в кружок, о чём-то толковали, вполголоса, но так, что слова их не могли не доходить до Пушкина. Речь шла об его дуэли с С[таровы]м. Они превозносили Пушкина и порицали С[таро]ва. Пушкин вспыхнул, бросил кий, и прямо и быстро подошёл к молодёжи. «Господа, сказал он, как мы кончили с С[таровы]м — это наше дело, но я вам об‘являю, что если вы позволите себе охуждать Ст[ар]ова, которого я не могу не уважать, то я приму это за личную обиду, и каждый из вас будет отвечать мне, как следует»! — Знаменательность слов Пушкина и твёрдость, с которою были произнесены слова его, смутили молодёжь, ещё так недавно получившую в Вене одно лёгкое наружное образование, и притом нисколько незнакомую с дымом пороха и тяжестью свинца. И вот молодёжь начала извиняться, обещая вполне исполнить его желание. Пушкин вышел от Николети победителем. — Теперь послушаем, что обо всём этом рассказывает Карл Иванович.

Сознаваясь в неведении своём о причине дуэли Пушкина с С[таровы]м, Карл Иванович продолжает: «Полномочным наместником, присланным (!) из Петербурга, был Г. Л. Инзов. У этого-то (!) Инзова и находился (!) А. С. Он жил в его доме (!), и старый генерал не мог не полюбить молодого восприимчивого поэта… (!). Свернут тебе голову, А. С., говаривал Инзов. Пушкин улыбался и продолжал жить по прежнему. Срок, назначенный для дуэлей (Пушкин должен был в один день и на том же месте драться с нами тремя, — это было его желание) быстро приближался. Место, назначенное для них, находилось верстах в двух от Кишинёва. Рано утром все мы были на сборном пункте; отмерив расстояние, зарядили пистолеты… Никогда не забуду этого: С[таро]в стоял бледный, как полотно, перед ним Пушкин с вз‘ерошенными волосами и блестящими глазами; с боку мы (?) т.-е. я и И*** и ещё два свидетеля. Вдруг, никогда не забуду этого, что-то зашевелилось по сторонам, и совершенно неожиданно накрыли нас, рабов божиих, человек десять жандармов. Делать было нечего; мы только переглянулись, усмехнулись, и нас повели к Инзову. Взбешённый старик (!) ходил по комнате. Пушкина был он, кажется, в состоянии разорвать, да и с нами не стеснялся, стращал и тем и этим; долго слушали мы его, долго ершился (!) он и, выпустив весь запас желчи, распустил наконец по домам, делу не дал он большой гласности, но совершенно напрасно: весь город знал об нём. На следующий день Пушкин уехал, и Кишинёв действительно осиротел».

Позвольте, Карл Иванович, несколько отдохнуть нам от рассказов ваших о тех событиях, которые до мельчайшей подробности совершились не в Бессарабской области, а в области вашего воображения, и при этом позвольте нам сделать некоторые замечания. Во-первых, вы говорите, что генерал Инзов прислан был из Петербурга для управления Бессарабией: это не так. Генерал Инзов, во время своего назначения, по увольнении в отпуск первого наместника Бессарабии Алексея Николаевича Бахметева, находился не в Петербурге, а в южном крае, и был, как известно, в это время главным попечителем всех колонистов южного края России. Его благотворные действия по управлению и до сих пор сохраняются в памяти благодарных поселенцев и всего края. У этого-то Инзова и находился А. С., говорите вы; он жил в его доме. Но и это, Карл Иванович, не совсем так. Как мог жить Александр Сергеевич в доме Ивана Никитича Инзова, когда у Инзова в Кишинёве никакого дома не было. Пушкин жил с ним в одном доме, и этот известный дом был нанимаем от города для помещения наместника и состоящих при нём. Далее сказав, что Пушкин жил в доме Инзова, вы говорите, в виде заключения: «и старый генерал не мог не полюбить молодого восприимчивого поэта!» Да почему же не мог, Карл Иванович? Потому ли, что Пушкин жил у него в доме, или потому, что поэт был восприимчив? но то и другое обстоятельство, как вы и сами согласитесь, если вам угодно будет хотя несколько вникнуть, не могут быть проводниками подобного внимания; ибо можно жить и в одном доме, и в то же время быть совершенно равнодушным к тому, с кем живёшь вместе, а одна восприимчивость, сама по себе, не есть существенное достоинство в ком бы то ни было. Нет, Карл Иванович, если Иван Никитич и любил Пушкина, то потому именно, что он мог, по своим личным достоинствам, оценить достоинство нашего поэта. Возросший от колыбели и воспитанный до поступления на службу в доме и под руководством просвещённого князя Николая Никитича Трубецкого [295] и проведший весь период первоначальный служебной деятельности под личным начальством знаменитого князя Николая Васильевича Репнина [296], Инзов, при врождённых добрых качествах, уже не мог не отличаться от многих тою чуткостью сердца и тою светлостью ума, какими пользовался во всё продолжение своей жизни, как подчинённый, так и начальствующий. Этот-то свет и дал возможность Инзову оценить возвышенность дарований Пушкина и смотреть на некоторые уклонения пылкого и юного поэта с большею снисходительностью.