Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

Пушкин уважал и любил Ивана Никитича и на его замечания, которых вы, Карл Иванович, конечно не слыхали, если таковые и были, он вероятно не отвечал бы улыбкою, как вы говорите, да ещё и добавляя: «продолжал жить по прежнему». Всё это, сколько нам известно, не имеет и тени достоверности. Для нас памятна личность Пушкина, памятно и то время, которое вы взялись описывать в ваших показаниях. Одни наши подробности в описании уже могут служить вам доказательством, что мы говорим не по слухам, а в дополнение представим вам в конце нашего отзыва не так называемого, а двух истинно-благородных свидетелей. Вы описали Пушкина каким-то сорванцем-шелопаем, которому всё трын трава и дудки. Но, по счастию, не таков был поэт наш. Взводить подобную небывальщину на кого бы то ни было, ведь очень не хорошо, Карл Иванович, и ещё того хуже, если клевета относится до умершего. Далее вы изволите говорить о дуэлях Пушкина, назначенных им с троими разом, т.-е. со С[таровы]м, вами и ещё с***; дуэль, бывшая со С[таровы]м, нами рассказана со всею подробностью; но кто это три звёздочки — мы не знаем. Что же касается до вас, то хотя это и покажется странным, но мы вас же самих смеем уверить, что с вами никогда никакой дуэли не было; ибо мы знаем наверное, что во всё время пребывания Пушкина в Кишинёве, ни с каким немцем и ни с каким молдаванином он не стрелялся, и ни один из этих господ его не вызывал. Что же касается до места, назначенного для дуэли с С[таровы]м, то это так: оно действительно находилось верстах в двух от Кишинёва. Отмерив расстояние и зарядив пистолет в воображении вашем, вы переходите к описанию личности С[таро]ва и уже на эту минуту являетесь как бы в полной памяти. «Никогда не забуду, говорите вы, этого: С[таро]в стоял бледный, как полотно; перед ним Пушкин с взъерошенными волосами и блестящими глазами; с боку мы, т.-е. я и *** и ещё два свидетеля. Вдруг, никогда не забуду этого, повторяете вы, что-то зашевелилось по сторонам, и совершенно неожиданно накрыли нас, рабов, божиих, человек десять жандармов. Делать было нечего; мы переглянулись, усмехнулись, и нас повели к Инзову. Взбешённый старик ходил по комнате. Пушкина был он, кажется, в состоянии разорвать, да и с нами не стеснялся, стращал и тем и этим; долго слушали мы его, долго ершился он, и выпустив весь запас желчи, распустил наконец по домам; делу не дал он большой гласности, но совершенно напрасно: весь город знал об нём. На следующий день Пушкин уехал, и Кишинёв действительно осиротел». Этим заключением вы оканчиваете, Карл Иванович, показания ваши об известном вам времени пребывания Пушкина в Кишинёве, и как трогательно ваше заключение: «Пушкин уехал, и Кишинёв осиротел». Но ведь это всё не так, Карл Иванович: так например, импровизированный вечер был, как мы вам заметили, в январе 23 года, другого не было и не могло быть [297], а вы говорите: не задолго до от‘езда Пушкина; дуэль с С[таровы]м была в начале 22 года, а вы говорите: на другой день Пушкин уехал и Кишинёв осиротел; но Пушкин оставил Кишинёв и уехал в Одессу в июле 23 года. По первому вашему показанию, вы пробыли с Пушкиным в Кишинёве более года, следовательно: вы неминуемо были часть 22 и весь 23 год: как же случилось, что вы ни одного события не могли передать с достодолжною верностью? Это что-то странно. Ещё страннее решимость ваша, с какою вы как бы умышленно желаете запятнать людей, заслуживших от современников своих полное уважение, соответственно их личным достоинствам и заслугам. При каждой подобной выходке вашей, вы, Карл Иванович, прибавляете, должно быть для удостоверения, « никогда не забуду этого, как теперь помню », и под эгидою подобных выражений вы описали нам: храброго нашего полковника С[таров]а низким трусом; достойного и высокообразованного генерала Инзова каким-то необузданным правителем пашалыка, а не прямым наместником царским, каким был Инзов действительно. Пушкин в показаниях ваших является каким-то сорванцом-забиякою, не проявляя ничего прекрасного, т.-е. того именно, что составляло по преимуществу сущность нашего великого поэта. Следователь ваш, г-н К. С. хладнокровно выслушивает ваши запутанные и невероятные показания, не спрашивает вас, как, например, могло случиться, что вдруг что-то зашевелилось по сторонам, и совершенно неожиданно накрыли вас, рабов божиих, человек 10 жандармов и повезли к Инзову; как Инзов в одно и тоже время не дал большой гласности вашему делу, но допустил провести по всему городу, как осуждённых, под прикрытием 10 жандармов, шестерых участников дуэли и в числе их служащего полковника! При этом, конечно, неудивительно, что весь город знал о дуэли. Но о вашей-то дуэли, полно, знал ли он, Карл Иванович? Вы извините нас, нам что-то не верится; мы даже убеждены, что все ваши показания и составленная из них статья не что иное, как непонятная мистификация, и притом дерзкая до неимоверности! При показаниях ваших о дуэли, следователя вашего поразило одно: именно то, как узнал Инзов о вашей дуэли? Но и подобный вопрос нисколько не затруднил вас, а вы после заключения вашего, что Кишинёв осиротел по от‘езде Пушкина, отвечаете хотя с оговоркою, но решительно: «наверное не могу сказать, говорите вы; но тогда, я помню, рассказывали о С[таро]ве, что он трус был, это мы знали — просил у Инзова защиты, нас и защитили. Да, знал я А. С., хорошо знал… весёлое было времечко»!

При этих показаниях ваших и ваш хладнокровный следователь не выдержал, оставив без внимания всю несообразность ваших показаний, относящихся до примерноблагородного С[таров]а и достойного правителя края Инзова, прямо обратился к вам с замечанием: «а мне кажется, напротив, говорит он, вы мало знали Пушкина, или по крайней мере, не настолько, насколько могли и насколько следовало».

Нам же, Карл Иванович, не то что кажется, но мы уверены, что вы совсем не знали ни А. С. Пушкина, ни И. Н. Инзова, ни С. Н. С[таро]ва.

Заметив, что вы не настолько знали Пушкина, сколько следовало, ваш следователь прибавляет как бы иронически: «Ну раскажите-ка ещё что нибудь». — «Что же ещё, спрашиваете вы — разве то, что Пушкин пил вино как воду и вино не действовало на него; бывало, только повеселеет немножко, а уж потешит тогда честную компанию».

На эти показания, Карл Иванович, нам ничего не остаётся сказать более, как то, что вы поразительно верны себе: все ваши слова, с первого до последнего, одного чекана и одной ценности. Что например, значит: Пушкин пил вино как воду, когда это неправда; да и к чему подобные заметки? при этом ни вы не рассказываете, ни ваш следователь г. К. С. не находит нужным спросить вас, в чём же заключались самые потехи, как потешал Пушкин какую-то честную компанию; следователь обращается к вам с новым вопросом: «да что же ещё любил Пушкин»? На каковой вопрос вы снова не затрудняетесь ответом и отвечаете с первоначальною решимостью: «при мне две вещи, говорите вы, свою Калипсу, перед которой он делался тих и скромен, как ребёнок, и бильярд, к которому пристрастился до нельзя, а играл хуже не знаю кого».