Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

Поставляю себе в обязанность сказать, что автор „Заметок“ впал здесь в ошибку. Я учился в здешнем университете, сам слушал Гоголя, и вот что могу сказать вам о его лекциях.

Гоголь читал историю Средних веков для студентов 2-го курса филологического отделения. Начал он в сентябре 1834, а кончил в конце 1835 года [501]. На первую лекцию он явился в сопровождении инспектора студентов [502]. Это было в 2 часа. Гоголь вошёл в аудиторию, раскланялся с нами и, в ожидании ректора, начал о чём-то говорить с инспектором, стоя у окна. Заметно было, что он находился в тревожном состоянии духа: вертел в руках шляпу, мял перчатку и как-то недоверчиво посматривал на нас. Наконец подошёл к кафедре и, обо'ротясь к нам, начал об‘яснять, о чём намерен он читать сегодня лекцию. В продолжении этой коротенькой речи, он постепенно всходил по ступеням кафедры: сперва встал на первую ступеньку, потом на вторую, потом на третью. Ясно, что он не доверял сам себе и хотел сначала попробовать, как-то он будет читать? Мне кажется, однакож, что волнение его происходило не от недостатка присутствия духа, а просто от слабости нервов, потому что в то время, как лицо его неприятно бледнело и принимало болезненное выражение, мысль, высказываемая им, развивалась совершенно логически и в самых блестящих формах. К концу речи Гоголь стоял уж на самой верхней ступеньке кафедры и заметно одушевился. Вот в эту-то минуту ему и начать бы лекцию, но вдруг вошёл ректор [503]… Гоголь должен был оставить на минуту свой пост, который занял так ловко и даже, можно сказать, незаметно для самого себя. Ректор сказал ему несколько приветствий, поздоровался со студентами и занял приготовленное для него кресло. Настала совершенная тишина. Гоголь опять впал в прежнее тревожное состояние: опять лицо его побледнело и приняло болезненное выражение. Но медлить уже было нельзя: он вошёл на кафедру и лекция началась…

Не знаю, прошло ли и пять минут, как уж Гоголь овладел совершенно вниманием слушателей. Невозможно было спокойно следить за его мыслью, которая летела и преломлялась, как молния, освещая беспрестанно картину за картиной в этом мраке средневековой истории. Впрочем, вся эта лекция из слова в слово напечатана в „Арабесках“, кажется, под названием: О характере истории Средних веков. Ясно, что и в этом случае, недоверяя сам себе, Гоголь выучил наизусть предварительно написанную лекцию, и хотя во время чтения одушевился и говорил совершенно свободно, но уж не мог оторваться от затверженных фраз, и потому не прибавил к ним ни одного слова.

Лекция продолжалась три четверти часа. Когда Гоголь вышел из аудитории, мы окружили его в сборной зале и просили, чтоб он дал нам эту лекцию в рукописи. Гоголь сказал, что она у него набросана только вчерне, но что современен он обработает её и даст нам; а потом прибавил: „На первый раз я старался, господа, доказать вам только главный характер истории Средних веков; в следующий же раз мы примемся за самые факты и должны будем вооружиться для этого анатомическим ножом [504]“.

Мы с нетерпением ждали следующей лекции. Гоголь приехал довольно поздно и начал её фразой: „Азия была всегда каким-то народо-вержущим вулканом [505]“. Потом поговорил немного о великом переселении народов, но так вяло, безжизненно и сбивчиво, что скучно было слушать, и мы не верили сами себе, тот ли это Гоголь, который на прошлой неделе прочёл такую блестящую лекцию. Наконец, указав нам на кое-какие курсы, где мы можем прочесть об этом предмете, он раскланялся и уехал. Вся лекция продолжалась 20 минут. Следующая лекция была в том же роде, так что мы совершенно наконец охладели к Гоголю, и аудитория его всё больше и больше пустела [506].

Но вот однажды — это было в октябре — ходим мы по сборной зале и ждём Гоголя. Вдруг входят Пушкин и Жуковский. От швейцара, конечно, они уж знали, что Гоголь ещё не приехал, и потому, обратясь к нам, спросили только, в которой аудитории будет читать Гоголь. Мы указали на аудиторию. Пушкин и Жуковский заглянули в неё, но не вошли, а остались в сборной зале. Через четверть часа приехал Гоголь, и мы вслед за тремя поэтами вошли в аудиторию и сели по местам. Гоголь вошёл на кафедру, и вдруг, как говорится, ни с того, ни с другого, начал читать взгляд на историю аравитян. Лекция была блестящая, в таком же роде, как и первая. Она вся из слова в слово напечатана в „Арабесках“ [507]. Видно, что Гоголь знал заранее о намерении поэтов приехать к нему на лекцию, и потому приготовился угостить их поэтически. После лекции Пушкин заговорил о чём то с Гоголем, но я слышал одно только слово: „увлекательно“…

Все следующие лекции Гоголя были очень сухи и скучны: ни одно событие, ни одно лицо историческое не вызвало его на беседу живую и одушевлённую… Какими-то сонными глазами смотрел он на прошедшие века и отжившие племена. Без сомнения, ему самому было скучно, и он видел, что скучно и его слушателям. Бывало, приедет, поговорит с полчаса с кафедры, уедет, да уж и не показывается целую неделю, а иногда и две. Потом опять приедет, и опять та же история. Так прошло время до мая.

Наступил экзамен. Гоголь приехал, подвязанный чёрным платком: не знаю уж, зубы у него болели, что ли. Вопросы предлагал бывший ректор И. П. Ш. [508]. Гоголь сидел в стороне и ни во что не вступался. Мы слышали уж тогда, что он оставляет университет и едет на Кавказ. После экзамена мы окружили его и изъявили сожаление, что должны расстаться с ним. Гоголь отвечал, что здоровье его расстроено и что он должен переменить климат. „Теперь я еду на Кавказ: мне хочется застать там ещё свежую зелень; но я надеюсь, господа, что мы когда-нибудь ещё встретимся“.

Поездка эта, однакож, не состоялась, не знаю почему [509].

Вот всё, что я счёл нужным сообщить вам, м. г., о лекциях Гоголя, и желал бы, чтоб вы потрудились поправить ошибку автора „Заметок для биографии Гоголя“».

Примите и проч. Николай Иваницкий.

О М. М. Михайлове, авторе этой заметки, напечатанной в «Петербургском листке» 1880, № 97 от 22 мая (стр. 1—2), мы не имеем сведений.

Всеобщее стремление к собранию в настоящую минуту возможных подробностей о незабвенном поэте нашем А. С. Пушкине, а в особенности дельная заметка профессора Александровского лицея Никольского, помещённая на этих днях в газетах [510], о малоизвестности дома, где Пушкин провёл последние годы своей жизни, и о совершенной неизвестности места, где он был убит, побуждают меня внести и мою лепту в сокровищницу дорогих воспоминаний и сделать не бесполезные, может быть, указания. Года за три до своей кончины Александр Сергеевич занял нижний этаж в доме статс-дамы княгини Волконской [511], ныне принадлежащий князю Петру Дмитриевичу Волконскому [512], на Мойке, № 10. Второй этаж занимал сенатор Фёдор Петрович Лубяновский [513]. Посещая его довольно часто, я неоднократно встречался с Пушкиным то на канаве, [514]то у под‘езда под воротами и каждый раз болезненно сжималось моё, тогда ещё юное сердце при мысли, что я не имею повода отдать простой поклон этому дивному человеку!… Однако же, счастливая случайность готовила мне некоторую отраду. Однажды, в первых числах января 1837 года, я занимал тогда должность цензора в почтамте, вошёл я в газетную экспедицию за получением моей ежедневной порции периодических изданий, преимущественно английских; начальник экспедиции, добрейший мой приятель Гавриил Петрович Кругликов [515], и ныне ещё здравствующий, а тогда известный своими шутливо-остроумными альманахами, завидя мой приход, поспешил ко мне со словами: «идите дальше, здесь Пушкин». Он стоял прислонясь к столу, в руках его была русская газета огромного, небывалого у нас размера (не припомню её названия, но мне памятно, что просуществовала не долго). Кругликов назвал меня, Александр Сергеевич подал мне руку, потом, развернув газету во всю ширину, сказал: «какова простыня!» — Для нас бесполезная, возразил я, это хорошо в Англии, где многочисленные об‘явления и рекламы выгодны редакциям. «Весьма справедливое замечание», произнёс Пушкин, сверкнув на меня своим взором. Увы! Для меня первым и последним; — роковая минута уже близилась. На следующий день кончины Александра Сергеевича я решился очень рано утром войти к нему; вход был со двора, как и теперь остался; в прихожей никого; то же самое в довольно обширной зале — окнами на канаву; направо в небольшой комнате — покойный на столе, в чёрном сюртуке; возле него один-одинёхонек полковник Данзас [516]. «Вы здесь, Константин Карлович», сказал я ему. — «Нет! отвечал он с неизменно присущим ему юмором, я не здесь, я на гауптвахте». Известно, что немедленно после злощастного поединка Данзас был арестован, с разрешением не покидать покойного друга до погребения. Не знаю, в означенной ли именно комнате скончался наш поэт, но это, вероятно, известно занимающему ныне квартиру графу Бенкендорфу [517]. Во весь остаток жизни моей не прощу себе, что, сблизясь впоследствии с К. К. Данзасом, проводя с ним нередко длинные зимние вечера, прогуливаясь летом в загородных местах, разговаривая неоднократно о Пушкине, мне не пришло на мысль расспросить его о месте поединка. На Чёрной речке, на комендантской даче, — этого мало. Но не следует покидать надежды добраться до верного сведения. Жив ещё один из братьев Константина Данзаса, тайный советник Карл Карлович Данзас [518]; есть племянники, дети покойного Бориса [519]Карловича, пусть скажут, что им известно. Ещё указание: секундант Данзас был в дружеских отношениях с петербургским старожилом, переселившимся, однако же, за границу, — это любознательный и любезный, многим известный Александр Львович Невахович [520]. Не избавит ли он нас от стыда не знать, где закатилось наше красное солнышко?