Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

Всем известно, как тогдашнее высшее общество считало звание поэта и вообще писателя несовместным с высоким положением в свете. Пушкин это знал и, как я слышал, досадовал, когда при выходе с придворного бала, слышал крик жандармов: «Карету сочинителя Пушкина». Врагов у него было много: его послание к Уварову [486], к Булгарину [487], где с такой меткостью указал он на происхождение нашей новейшей аристократии [488], его самобытность, независимость его мнений и милостивое внимание к нему государя, вероятно, не мало раздражали их. Граф Бенкендорф [489] в особенности его не жаловал. Кто не знает, как долго держал он под ферулой драму Пушкина «Борис Годунов», просмотренную самим государем, и задерживал её появление в печати [490].

О дуэли Пушкина писали многие, — тут я не скажу ничего нового. Скажу только, что в Одессе в моих руках была тетрадка, где были вписаны все анонимные письма перед дуэлью, полученные Пушкиным. Тетрадку эту взял у меня некто молодой Бибиков, родной брат моей ученицы, которая впоследствии вышла замуж за статс-секретаря Танеева [491]. Но когда я пришёл за тетрадкой, то застал несчастного молодого человека уже помешанным. В помешательстве он повторял фразу: «Общество Рогоносцев», и явно был уже жертвой своих галлюцинаций. Так и не мог вернуть я этой тетради. В этих записках был очевидный умысел раздражать Пушкина. В них говорилось, что он избран почётным членом в «Общество Рогоносцев». Тут же было переписано и письмо Пушкина к Бенкендорфу, в котором поэт признаётся о своём безвыходном положении и прямо намекает ему, что иначе не может кончиться, как дуэлью с Геккерном [492]. Что же сделала полиция для предупреждения этого великого для нас несчастья? — Ничего. — Было ли доложено об этом государю, который так любил Пушкина, что мог бы, так или иначе, спасти его? Точно враждебные Пушкину силы брали верх и наталкивали его на этот поединок. Пусть г. Вл. Соловьёв осуждает его с высшей, богословской точки зрения [493], но Пушкин был воспитан в известных понятиях о чести и не мог поступить иначе. Какова была семейная жизнь Пушкина, — мне неизвестно. Известно только, что Пушкин был ревнив и страстно любил жену свою, что нисколько, однако, не мешало ему иногда скучать в её присутствии. Она его не понимала и, конечно, светские успехи его ставила выше литературных. Раз А. И. Смирнова посетила его на даче, — в то время, как он писал свои сказки. По её словам Пушкин любил писать карандашем, лёжа на диване, и каждый исписанный им лист опускать на пол. Раз у ней зашла речь с Пушкиным об его стихотворении «Под‘езжая под Ижоры»… — «Мне это стихотворение не нравится», сказала ему Смирнова, «оно выступает, как бы подбоченившись». Пушкину это понравилось и он много смеялся. Когда затем Смирнова сошла вниз к жене его, Наталья Николаевна сказала ей: «Вот какая ты счастливая — я тебе завидую. Когда ты приходишь к моему мужу, он весел и смеётся, а при мне зевает».

Записки А. И. Смирновой, появившиеся в Северном Вестнике и с таким любопытством прочтённые публикой, по моему мнению рисуют Пушкина именно таким, каким он был [494]. Раз Жуковский сказал одной из своих приятельниц: «какой удивительный человек этот Пушкин; когда он говорит — с ним невольно соглашаешься, хотя бы и был другого мнения». Думать, что Смирнова сочиняет разговоры её гостей, а в их числе и Пушкина, значит не знать её удивительной памяти. Говорили, что Тургенев в повести своей «Рудин» изобразил её в лице г-жи Ласунской. Кажется, он и сам был того же мнения, но если это и так, то Тургенев взял одну только её внешнюю сторону как, например, курение пахитос. Несомненно, что А. И. Смирнова с такой же деликатностью, без всякого гнева и попрёков, отделалась бы от всякого неприятного ей человека, как Ласунская от Рудина. Но если бы г-жа Смирнова была действительно чем-то в роде Ласунской, Тургенев не приезжал бы к ней читать свои последние повести. При мне читал он ей «Муму» и «Постоялый двор», а Писемский [495]не приезжал бы к ней читать отрывки из своего романа «Взбаломученное море». Ласунская в пожилые годы не выучилась бы читать и понимать по-гречески, чтобы самой в подлиннике прочесть Иоанна Златоуста [496]и других отцов церкви, писавших по-гречески. Я не раз имел удовольствие по целым часам с ней беседовать по утрам и слышать её рассказы о Жуковском, Пушкине, Гоголе и Лермонтове и о временах, предшествовавших воцарению императора Николая I.

Лев Сергеевич Пушкин превосходно читал стихи и представлял мне, как читал их покойный брат его Александр Сергеевич. Из этого я заключил, что Пушкин стихи свои читал как бы на распев, как бы желая передать своему слушателю всю музыкальность их. В тогдашнем поэтическом кружке на новую звучную рифму смотрели, как на счастливое открытие и не раз забегали к Пушкину, чтобы сообщить ему, например, такую рифму: «тень ивы» — «те нивы». Лев Сергеевич так же, как и брат его, отвергал, что некоторые порнографические стихотворения, приписываемые Пушкину, принадлежат перу его. Подозреваю, что некоторые из них были сочинены самим Львом Сергеевичем. Мне это подсказывает его послание к писательнице Ган [497] (матери известной спиритки Блавацкой), [498] — несколько нескромное послание, написанное ей как бы в досаде за неудачное за ней ухаживание.

Я. Полонский.

Автор перепечатываемых (из «Отечественных записок» 1853 февраль, отд. VII, стр. 119—121) воспоминаний Николай Иванович Иваницкий (1816—1858), в 1853—1858 гг. директор Псковской гимназии, был одним из известных педагогов своего времени.

В его воспоминаниях, написанных в 1843 г., и в дневнике, который Н. И. Иваницкий вёл в 1843—1848 гг., (напечатаны в VIII вып. «Щукинского сборника» и перепечатаны в «Пушкин и его современники», в. XIII), имеются интересные записи о Пушкине.

«М. Г. А. А. [499]В 10-м № „Современника“ 1852 г. напечатана статья Г. В. Г—ского [500], под названием „Заметки для биографии Гоголя“. В ней, между прочим, сказано вот что: „Какого мнения о своих лекциях был сам Гоголь — не знаем; но вот факт, доказывающий, что он неслишком доверял себе в этом отношении. Говорят, что Гоголь просил Пушкина и Жуковского приехать когда-нибудь к нему на лекцию. Оба поэта, очень долго собиравшиеся воспользоваться его приглашением, наконец условились, уведомили об этом предварительно Гоголя и в назначенное время отправились в университет. Поэты нашли полную аудиторию студентов, но Гоголя ещё не было; они решились его дожидаться, но прождали напрасно, потому что Гоголь вовсе не явился. Такой же манёвр был употреблён Гоголем и в день, назначеный для испытания студентов по его предмету, с тою только разницею, что за ним послали, но оказалось, что он вовсе уехал из города“.