Мстислав Цявловский - Книга воспоминаний о Пушкине

Домашний доктор Пушкина, покойный И. Т. Спасский, лечил в то время и меня, будучи нашим домовым медиком. Он тогда же подарил мне составленное им рукописное описание кончины Пушкина, послужившее отчасти материалом для известного письма Жуковского и напечатанное мною в Библиографических Записках 1859 года [542]. Очень помню, что Спасский в то же время привёз мне только что вышедшее тогда миниатюрное издание «Онегина» [543]и с чувством перечитывал конец шестой его главы. Тут же Спасский сказал мне, что раненый Пушкин как-то заметил ему, что цифра 6 для него несчастна. Горе его началось в 1836 году, когда ему исполнилось 36 лет, а жене его 24 (2 + 4 = 6); 6-я глава «Онегина» заключала в себе как бы предчувствие о собственной кончине поэта и пр. Стало-быть печальная параллель между ним и Ленским приходила на мысль самому умирающему Пушкину.

Не многим, вероятно, известны обстоятельства выноса и отпевания тела Пушкина. Вечером 31 января, на последней панихиде, бывшей в доме Пушкина, условлено было, что тело вынесут на другое утро в Адмиралтейскую церковь и будут там отпевать его. Все были приглашены туда. Вдруг, часу в третьем ночи, прислано было через графа Бенкендорфа [544]повеление, чтобы тело было перенесено из дому немедленно же и притом не в Адмиралтейскую, а в Конюшенную церковь. Это и было исполнено сейчас же, в присутствии немногих друзей семейства, проводивших последнюю ночь при теле поэта, и в сопровождении присланной нарочно на место многочисленной жандармской команды. Утром многие приглашённые на отпевание и желавшие отдать последний долг Пушкину являлись в Адмиралтейство, с удивлением находили двери церкви запертыми и не могли найти никого для об‘яснения такого обстоятельства. В это время происходило отпевание в Конюшенной церкви; куда приезжавших пускали по билетам, а затем тело Пушкина было поставлено в склеп Конюшенной церкви и в ту же ночь повезено оттуда в Святогорский монастырь в сопровождении А. И. Тургенева [545].

В вышедшей брошюре есть об‘яснение некоторых обстоятельств, о которых существуют только намёки в прежних статьях о смерти Пушкина, в которых до 1855 года не упоминалось о поединке, как будто бы его вовсе и не было так, например, читатели узнают из неё, что Арендт привозил раненому Пушкину записку от покойного императора Николая, и познакомятся с содержанием этого любопытного автографа, который, впрочем, не сохранился, потому что Арендт должен был отвезти его обратно (стр. 31), получив от государя приказание, чтобы по прочтении эта записка была ему возвращена и таким образом убедительные просьбы Пушкина о том, чтоб она была ему оставлена, не могли быть исполнены Арендтом.

Не менее любопытны известия о последствиях дуэли для участников в ней. Данзасу было отказано по высочайшему повелению в разрешении провожать тело его друга до места его погребения в Псковской губернии, так как «Государь сделал всё от него зависевшее, дозволив подсудимому остаться до погребальной церемонии при теле его друга, а дальнейшее снисхождение было бы нарушением закона» (стр. 68). Барон Дантес-Геккерн в марте 1837 года разжалован был в солдаты, с лишением дворянства, причём высочайше повелено «выслать его за границу, отобрав офицерские патенты». Прибавим к этому, что ныне он состоит сенатором Французской империи. Нам не известна судьба г. виконта д'Аршиака, который, в виде сатисфакции, как служивший при французском посольстве, был тогда выслан в отечество по распоряжению своего правительства.

Нельзя не пожелать, чтобы к новому изданию брошюры, которое, вероятно, скоро понадобится, присоединены были все упомянутые выше документы, не вошедшие в нынешнее, а также напечатаны были новые материалы, какие найдутся, с прибавлением стихов Лермонтова, Губера, Глинки [546]и пр., словом, чтоб это издание, исправленное и дополненное, сделалось полным поминальником о печальнейшем событии, ознаменовавшем историю нашей литературы.

Москва.

10 мая 1863.

Михаил Лонгинов.

По указанию Г. Н. Геннади («Список биографических сведений о Пушкине» в кн.: «Приложения к сочинениям А. С. Пушкина, изданным Я. А. Исаковым». Спб., 1860, стр. 160) некролог Пушкина в «Живописном Обозрении» (1837, ч. III, лист 10-й, стр. 77—80) написан редактором этого журнала, братом известного критика, Ксен. Н. Полевым (1801—1867).

Свидетель всей литературной деятельности поэта, Полевой хорошо изобразил, как он выражается, «торжественный путь на поэтической арене» Пушкина. Статья даёт ясное представление о том, чем он был для современников.

При жизни Пушкина не всегда будучи в числе его друзей, Полевой воздаёт здесь должное Пушкину и как поэту и как человеку. В этом отношении очень интересны последние абзацы статьи.

В 1820 году, в русской словесности блеснуло явление новое, неожиданное, прекрасное: Руслан и Людмила [547]. Неизвестное публике имя было написано в заглавии этой поэмы. Но публика бывает всегда беспристрастна к первым блестящим опытам незнакомых ей писателей, и несмотря на немногие возгласы приверженцев старины, она сделалась сильною покровительницею молодого поэта. Чтобы понять впечатление, произведённое Русланом и Людмилой , надобно вспомнить тогдашнее состояние нашей литературы. Только что начинали распадаться цепи так называемой классической словесности, то есть правил французского литературного кодекса, сделавшихся законом от времени и давности лет. Жуковский был почти единственным представителем новых требований и новой школы писателей, убеждённых, что есть на свете поэзия и не во французских стихах. Звучный, гармонический его стих стал образцом для всех, кто воображал себя поэтом. Но воображать и быть действительно, не одно и то же. Эта простая мысль никогда не приходит в ум подражателей, и оттого они всегда принимают форму за идею. Поэзия Жуковского, тоскующая о неземном, неразгаданном мире сделалась предметом общего подражания. Туманная даль, как говорили современные критики, явилась под пером всех наших стихотворцев, и наконец стала отличительным характером всех стихов. Господа пишущие твердили о том, чего не было в их душе, и стихи их были только звуками, отголоском без мысли и чувства; наконец они сделались утомительны, тягостны, нетерпимы… В это время явился Пушкин со своим Русланом и Людмилой. Много молодого, недочувствованного, ветреного в этой небольшой поэме; но зато, какая роскошь картин, какая прелесть выражения и оригинальность, не в прямом смысле этого слова, но в отношении к тогдашней русской поэзии! Самый стих, избранный Пушкиным для первого его большого опыта, не мог не обратить на себя внимания: он краток, сообразен с юною пылкостью предмета, и для современников звучал освобождением от длинных, тягучих стихов тогдашнего поколения писателей, посреди которых было только две звезды — Жуковский и Батюшков [548]: для таких версификаторов хорош всякий размер, как доказал это после и сам Пушкин. Но первый опыт его показывает мастера своего дела в избрании самого размера стихов. Он именно должен был начать четырёх-стопным ямбом.