Готхард Хейнрици - Заметки о войне на уничтожение [Восточный фронт 1941–1942 гг. в записях генерала Хейнрици]

BArch. N 265/155. BL 132–135f. Ms.

10°, 15°, 19° мороза. Это температура, в которой нам приходится работать и сражаться начиная с 8 ноября. Столбик ходит между двумя цифрами. Изменения в температуре слабо чувствуются, в отличие от ветра. Иногда полностью безветренно, иногда задувает ледяной северный или северо–восточный ветер, и тогда невозможно находиться снаружи. Колет как иголками и продувает через зимний подшлемник и перчатки. Глаза слезятся так, что почти ничего не видно. И именно в этих условиях, в –20° и при таком ветре, наши парни часами в течение 2 долгих дней лежали на совершенно промерзшей земле, под минометным и пулеметным обстрелом противника, выделяясь на белом покрывале снега, прямо как те куропатки во Франции в прошлом году. Только у половины из них были зимние подшлемники и перчатки, и все они носят лишь наши германские шинели и старые тонкие брюки [165]. Напротив лежал русский в ватной униформе, в куртках и штанах, что выглядят как стеганое одеяло, в круглых теплых меховых шапках–ушанках. Просто неслыханные боевые условия. И еще вдобавок мы теперь сполна пожинаем плоды перебоев снабжения в начале месяца. Уже 8–10 дней на передовой нет ни чая, ни кофе, ни сигарет с сигарами, не говоря уже об алкоголе, зачастую нет и хлеба. Боеприпасов было так мало, что кое–где нам нечем было стрелять. Это почти чудо, что у нас лишь 180 обмороженных, которых пришлось доставить в госпиталь.

Русский с умом потратил то время, что мы вынуждены были простаивать или могли двигаться лишь со скоростью улитки. Он сосредоточил все войска, которые сумел собрать, вокруг Москвы. Если в конце октября перед нами почти не было противника — а если он и появлялся, то отступал, — то 10 ноября мы столкнулись с еще не укрепленной, но хорошо защищенной позицией. Против нашего мнения и желания нам было приказано наступать на врага, хотя ни слева, ни справа у нас не было соседей, а те, что были вдалеке, не были готовы поддерживать нас. Поскольку атака через заснеженную территорию крайне трудна и чревата потерями, мы вышли на позиции ночью. Русский сидел в деревнях, холмы между ними он из–за сильного мороза не занимал. Так мы в один заход прошли, иногда не встречая никакого сопротивления, примерно 15 километров. Однако в деревнях враг, которого застали врасплох, оборонялся на удивление энергично. Были очень тяжелые рукопашные схватки. В некоторых местах всё было кончено только после полудня. Так мы прорвались в центре, перед нами противника больше уже не было, и мы могли бы наступать далее без единого выстрела. Но русский атаковал наши фланги. И поскольку прикрыть нас никто не мог, вообще поблизости не было никого, кто мог бы присоединиться к нашей операции, то мы не смогли развить свой успех. За пять дней мы тяжелыми усилиями смогли отбить контратаку на нашей широкой и похожей на плацдарм позиции. Мы захватили 2000 пленных, 24 орудия, 6 танков и бесконечно много иного снаряжения. Но достигнутый нами большой успех ничего не дал в оперативном отношении. Мы сами потеряли 800 человек. Учитывая нынешнюю штатную численность, потери непозволительные.

Как и на нашем направлении, так и в других местах русский обороняет жизненно важный участок вокруг Москвы, контратакуя, то есть то здесь, то там он наступает с использованием сильных частей и танков. С другой стороны, в нескольких местах нам удалось прорваться. Один из прорывов, что радует, угрожает водоснабжению Москвы. И всё же в целом пока мы еще слишком далеко от города, чтобы можно было рассчитывать на скорое его падение. Как минимум при наступлении на город еще будут тяжелые сражения, поскольку противник постоянно пополняет свои силы [166]. Сейчас уже прибыли первые дивизии из русской Дальневосточной армии. Не знаю, предполагают ли русские, что японцы так и не нападут, или эти соединения за истекшие месяцы заменены на востоке свежими призывниками. Времени у них было достаточно. Сейчас мы можем надеяться только на то, что не наметет много снега. Если всё же это произойдет, наши трудности невероятно увеличатся, особенно для наших хваленых моторизованных частей. У них те же проблемы в плане снабжения и мобильности. Только пехота и гужевой транспорт способны тут передвигаться.

Мы стоим в маленькой деревушке, в скромных и битком набитых избах, рядом с полностью разрушенной церковью, внутри которой валяется промерзшая дохлая лошадь. Поля кишат разожравшимися серыми мышами, снующими от норки к норке. Зачастую наблюдаем стальное небо и холодное солнце, нередко красивую изморозь. Странные, насыщенные цветом закаты часто услаждают наш взор. Но самое прекрасное — это звездное небо над нами, предстающее во всей своей немыслимой и чистой красоте. Звезды мерцают и мигают словно бриллианты на черном бархате. Местный климат, с сухим морозом, сам по себе полезен для здоровья, если тепло укутаться. По сравнению с Германией здешний ноябрь можно лишь расхваливать: ноябрь в Москве — это великолепное солнце, снег, холодно и спокойно. Отличное место для катания на коньках и санках, улучшаются и горнолыжные трассы. Без удобств, зато низкие цены. Сауна в каждой деревне! Клопы, вши, мыши и крысы — гарантированно в каждом доме! Клопы предпочитают клиентов с нулевой группой крови!

Неподалеку от нас лежат большие лесные массивы. Непрерывный поток красноармейцев, оставшихся в тылу в результате битвы под Вязьмой и Брянском и желающих вернуться к своим, течет сквозь леса по направлению к Туле. Группками по 3–5 человек они идут вдоль железнодорожных путей, держась в стороне от больших дорог. Когда мы на них натыкаемся, они обычно уклоняются от боя и защищаются лишь в крайнем случае. Так, в двух километрах от нашего штаба прошел командир дивизии Александров с 400 солдатами, но никто об этом своевременно не узнал [167]. В основном на этих красноармейцах оборванная крестьянская одежда, зачастую поверх униформы. Они отращивают бороды, так как уяснили, что стариков немцы не трогают. В их тулупы, а особенно в шапки или ватные брюки, вшиты записки со значками, которые никто не может расшифровать. Рядом с ними свои дела делают партизаны. Снова и снова случаются налеты на отдельные машины или людей, которые чаще всего расплачиваются за это жизнью. Подрываются железнодорожные пути, перерезаются телефонные кабели. Лишь с помощью местного русского населения можно справиться с этими партизанами. Оно их обычно охотно сдает, потому что их самих терроризируют эти разбойники, отбирают у них продукты питания и так далее. Мы ведем постоянную борьбу против этой чумы. Но ее трудно закончить, ведь пространства здесь бесконечны, леса слишком огромны, возможности укрыться чересчур многочисленны.

Наш переводчик лейтенант Б[ейтелыппахер], сам украинец из Одессы, с отчаянной энергией сражается с этими партизанами, ведь большевики убили его отца, ликвидировали брата и отправили мать и сестру в Сибирь строить дороги. Снова и снова с полевыми жандармами и тремя преданными ему красноармейцами (крестьянскими детьми) он уходит на задание и никогда не возвращается, не пристрелив или не повесив нескольких разбойников. Но почти всегда эти люди встречают смерть со стоическим хладнокровием. Они никого не выдают и ни о чем не рассказывают. На многочасовых допросах они повторяют лишь: «Я выполнял приказ». 18–летний парень, назвавшийся командиром партизан–кавалеристов, сам накинул на себя петлю, крикнул «Я умираю за коммунизм» и спрыгнул вниз. Мой денщик, который ходил на рыночную площадь смотреть казнь, сказал: «Он буквально жаждал смерти». И таких фанатичных борцов за коммунизм тут множество. Зачастую их можно увидеть болтающимися на веревке в деревнях, но многие другие еще слоняются по округе. Когда я в месте, выбранном для ночлега, приказал похоронить таких повешенных, так как подобный вид из окна хоть и привычен, но нежелателен, население немедленно поснимало с казненных сапоги и тулупы, забрало их себе, а трупы потащило на веревках к могилам. Такова местная действительность. Обычаи и нравы как в Тридцатилетнюю войну. Лишь тот, у кого есть сила, имеет права. Шесть с половиной лет своей жизни я провел на войне, но ничего подобного еще не видел.