Фернан Бродель - Время мира

Эти пояснения следовало бы дополнить становлением в Лондоне третьего поколения псевдобанков в интересах вексельных маклеров ( bill-brokers ), которые основывали учетные конторы ( discount houses ). Надо было бы также показать, как лондонские частные банки, банки Сити, игравшие роль агентов и корреспондентов региональных банков, имели возможность перераспределять кредит и перебрасывать излишки денег из районов вроде английского Юго-Востока в активные зоны Северо-Запада. Тут игра была достаточно ясная, капиталы распределялись так, как это наилучшим образом отвечало интересам кредиторов, заемщиков и посредников.

Наконец, надо было бы посетить Английский банк, чтобы констатировать:

что он был не только правительственным банком, наделенным в силу такой функции различными привилегиями и обязанностями, но и частным банком, имевшим своих акционеров и бывшим сам по себе весьма выгодным делом: «…акции… с первоначальной стоимостью 100 фунтов стерлингов стоили в 1803 г. 136, а ныне стоят 355 фунтов» (6 февраля 1817 г.) 246 . На протяжении всего XVIII в. они питали биржевую спекуляцию в Лондоне и в Амстердаме;

что использование кредитного билета Английского банка непрестанно расширялось, захватывая всю страну, а не только столицу и ее район, бывшие с самого начала заповедным полем для этого билета. В Ланкашире, в Манчестере и в Ливерпуле рабочие отказывались получать оплату в билетах частных банков, легко обесценивавшихся у лавочников 247 . Лондон плюс Ланкашир — это уже было превосходным полем деятельности. Но после 1797 г. билет Английского банка сделался по всей стране заменителем ( ersatz ) золотой монеты.

Надо было бы также нанести визит на Фондовую биржу ( Stock Exchange ), куда плотными рядами вступали новые ценности. Число котировок стремительно росло: в 1825 г. появилось 114 новых курсов, из которых 20 приходилось на железные дороги, 22—на займы и банки, 17—на зарубежные горные предприятия (главным образом в Испанской Америке), плюс 11 компаний по производству осветительного газа… Одни только эти 114 новых котировок представляли 100 млн. фунтов 248 вовлеченных капиталов, по крайней мере в принципе, поскольку не все капиталы вносились с самого начала.

И уже начался отток английских капиталов в сторону зарубежного их помещения. Это движение, ставшее фантастическим в самом конце XIX в., широко наметилось с 1815 г. 249 — правда, с разным успехом, — а в 1826 г. даже разразился ужасный кризис. И тем не менее биржевая и финансовая спекуляция и вывоз капиталов через весьма оживленный финансовый рынок будут продолжаться. К 60-м годам XIX в., когда промышленное производство еще росло вовсю (оно почти удвоилось за десяток лет и сохранит высокий темп по меньшей мере до 1880 г. 250 ), когда инвестиции в национальную экономику были, вероятно, самыми высокими за всю английскую историю 251 , финансовые инвестиции за границей, сильно нараставшие с середины столетия, в иные годы уже сравнивались с общей суммой капиталовложений на национальной территории 252 . С другой стороны, процентная доля торговли и транспорта в национальном доходе все время возрастала, дойдя с 17,4 % в 1801 г. и 15,9 % в 1821 г. до 22 % в 1871 г. и 27,5 % в 1907 г. 253

Так можно ли говорить о некоем «промышленном» капитализме, который будто бы и есть «настоящий» капитализм, победоносно сменивший капитализм торговый (ненастоящий) и в конце концов скрепя сердце уступающий место ультрасовременному финансовому капитализму? Капитализмы банковский, промышленный и торговый (ибо капитализм никогда не переставал быть торговым в первую очередь) сосуществовали на всем протяжении XIX в. и уже до XIX в., да и после XIX в.

Что изменялось с течением времени и беспрерывно, так это возможности [получения] и норма прибыли в зависимости от секторов и от стран, и, следуя за такими вариациями, изменялась соответствующая масса капиталистических инвестиций. С 1830 до примерно 1870 г., в эпоху великой английской индустриализации, соотношение капитал/доход было, видимо, самым высоким, какое когда-либо знала Англия 254 . Но происходило ли это единственно по причине добродетелей промышленного капитализма самого по себе или же из-за того, что английская промышленность могла тогда расти соразмерно с масштабами огромных мировых рынков, на которых Англия господствовала безраздельно? Доказательство тому, что в это же самое время парижский капитализм повернул в сторону финансов, заняв место, бывшее для него самым удобным и прибыльным, таким, которое он мог оспаривать у Англии. Парижский рынок заставил широко себя признать в качестве организатора внутриевропейских перемещений капиталов. «Вот уже двадцать лет, — писал из Лондона шевалье Сегье в сентябре 1818 г., — как Париж сделался главным центром банковских операций в Европе, тогда как Лондон не представляет собою собственно банковского города. Из этого вытекает, что английский капиталист, желающий проделать банковскую операцию, т. е. перевести капиталы из одной страны в другую, вынужден адресоваться в банкирские города континентальной Европы; а так как Париж — самый из них близкий, то именно оттуда и производится ныне основная часть английских операций» 255 . Это утверждение заслуживало бы того, чтобы к нему присмотреться поближе. Но невозможно отрицать, что Париж оставил за собой роль рядом с Лондоном, в тени Лондона, что он в общем составлял действенную конкуренцию, и если прав У. Беджгот, специалист по истории Фондовой биржи ( Stock Exchange ), то неблагоприятная для Парижа перемена наметится лишь после 1870 г. Именно после Франко-прусской войны, утверждал он, англичане стали банкирами всей Европы 256 .

Этот вопрос, последний в настоящей главе, вопрос, который останется без категорического ответа, выводит ли он нас за рамки нашего намерения, которым было желание выйти за пределы исторического поля промышленной революции? В определенной мере да, потому что рассматриваемое здесь время конъюнктуры — это время конъюнктуры сравнительно краткосрочной (не превышающей продолжительность цикла Кондратьева). Мы оставим длительную временную протяженность, чтобы увидеть картину с наблюдательных пунктов, более приближенных к наблюдаемой реальности. Детали предстанут нашему взору в увеличенном размере.

Длительные и полудлительные флуктуации, неутомимо сменяющие друг друга, как непрерывная череда волн, суть правило мировой истории, правило, идущее к нам издалека и обреченное на вечное продолжение. Это нечто вроде перемежающегося ритма, Шарль Моразе говорил о динамических структурах , о как бы заранее запрограммированных движениях. Такая конъюнктура неизбежно выводит нас в самое сердце уже затрагивавшихся проблем, но особыми путями — дорогами истории цен, интерпретация которой была одной из главных проблем историографии в течение последних сорока или пятидесяти лет.