Виктор Цыгульский - Диалектика истории человечества. Том 2

Таким путем мы приходим к другой совместной деятельности, которой наши предки должны были заниматься, по меньшей мере, одновременно, а, вероятно, и раньше, чем рытьем пещер (это отнюдь не значит, что происхождение языка не могло быть все-таки вызвано последней деятельностью), — а именно к плетенью древесных ветвей, образцу и зародышу позднейшего вязанья, плетенья, пряденья и тканья, — искусств, восходящих к очень глубокой древности. Простые плетенья из волокнистых растений, из гибких ветвей являются первыми искусственными произведениями в этой области; но язык ведет нас на один шаг дальше. Есть слова, где понятие запутанных веток кустарника или густой листвы деревьев так связано с растительным плетеньем, что вероятной становится мысль о естественном сплетении, как образце для искусственной деятельности человека. Образ густо сплетшихся ветвей и пышной чащи камыша постепенно, вместе с переменой, совершающейся в культурной жизни человека, перешел на искусственный продукт, на первую грубо сплетенную циновку. Естественное сплетение деревьев, быть может, было даже первым предметом самой искусственной работы. Есть переходные формы, которые делают чрезвычайно вероятным, что постройка своего рода гнезд на ветвях густых деревьев для первобытного человека была естественным и достаточным жильем. Из Африки, из этой во многих отношениях чудесной для истории страны, Барт сообщает сведения о народе динг-динг, который, говорят, живет частью на деревьях. К этой ступени весьма приближаются обитатели острова Аннатана, которые используют ветви подходящей группы деревьев для своего рода примитивных хижин. О пури то же самое рассказывает нам принц Максимилиан в описании своего бразильского путешествия. Здесь сохраняется характерная для южных американцев висячая плетенка (гамак), как остаток привычки спать на ветвях деревьев». (Гейгер. Глава двенадцатая).

§ 5. Развитие и индивидуализация работы

Вопрос, которым мы должны теперь заняться, гласит: как надо представлять себе индивидуализацию и специализацию первоначально простой и всегда однородной совместной человеческой деятельности.

Можем ли мы допустить, что развитие языка уже рано достигло индивидуума, т.-е. что индивидуальная еда, ходьба, прыганье, кусанье и т. д. уже воспринимались внимательным мышлением и фиксировались в звуках, которые в этом случае должны были бы употребляться преимущественно в повелительном смысле?

Против такого предположения восстает внутренняя сущность языка, который является всецело социальным продуктом, голосом общества, и. который на самых ранних своих ступенях не мог обозначать ничего, что не было бы истечением воли этого общества, общим делом, деятельностью, творчеством. Кроме того и эмпирическое наблюдение над языком говорит против этого; оно учит, как я показал уже в другом месте, что индивидуальная еда, например, только окольным путем, через распределение пищи при общей трапезе, вошла в сферу языка. Язык ненавидит и избегает индивидуального; его высший цвет и плод — общие понятия — поистине, выросли не из индивидуальной почвы и корней.

Индивидуализация деятельностей и того, что делается или создается в них, могла вступить в сферу мышления и языка, как будет подробнее доказано в дальнейшем, лишь посредством соответствующего им видимого образа, орудия. Посредством орудия, частная деятельность необходимо отделяется от общей, создание (активно) отделяется от созданного, сама деятельность становится более разнообразной и в то же время резко очерченной, когда творящее и творимое отчетливо разграничиваются в воображении и однако связываются в единстве действия и мысли.

Поэтому высшей ясности духа, которая должна была вырасти из большего разнообразия внешних жизнедеятельности и в соответствии с этим, большего богатства слов и понятий нельзя предположить ранее появления орудия. А здесь мы сначала имеем дело с эпохой до происхождения орудия.

Трудно, очень трудно, конечно, представить себе быт примитивных людей, в котором последние еще не дошли до создания орудия; ведь, оно, по словам Гейгера, «является почти единственным основным отличием между целесообразной деятельностью человека и животного, и внешняя жизнь человека, если ее представить совершенно лишенной орудия, могла бы иметь перед животной всего на всего лишь два преимущества: скудное одеяние, какое возможно при этих условиях (в случае, если мы, вообще, найдем его вероятным на этой ступени), и большую возможность взаимной помощи, которая дана в самой способности речи»...

Но как ни противится этому наша фантазия, мы все-таки должны между древней ночью бессловесного и неразумного существования наших предков и позднейшим человеческим развитием предположить освещенные немногими звездами предрассветные сумерки, когда человек получил уже способность речи и разума, но еще не обладал орудием.

Истинность этого утверждения основана на том, что для возникновения орудия, а еще более его сохранения и распространения — это одно только делает возможным развитие, — безусловно необходимой предпосылкой уже являются разум и язык.

Правда, и язык и мысль, как уже замечено, смогут развиваться и специализироваться только при различии внешних, созданных объектов: но как скудно должно было быть это разнообразие в то время, когда орудие еще не расширило сферы мощи, круга деятельности человека! Мы едва ли можем вполне представить себе бедность, ограниченность круга мыслей и соответствующего им запаса слов или, вернее, корней у человеческих поколений, создавших язык.

Прибавьте к этому, что и ясность и определенность связанной со звуком мысли сама по себе зависит от мыслимого при этом орудия. Понятие резания становится возможным только при наличности ножа. При том немногом, что может быть сделано без орудия, в сознании выступает только внешнее действие, отнюдь не деятельный орган. Эта истина доказывается в дальнейшем.

Развитие и индивидуализация работы ранее появления орудия, создавшего новую эпоху, могли быть, поэтому, лишь весьма незначительными, и их, во всяком случае, следует представлять данными для языкового сознания лишь в виде деятельностей, выполняемых коллективно.

§ 6. Развитие мышления как следствие развития производства человеком

Мы заключим наш очерк о Нуаре, изложив, как он представляет себе процесс развития орудий труда и роль разума в этом процессе. Это — очень интересный вопрос, лишь слегка затронутый в марксистской литературе Плехановым. Но и последний ограничивается лишь самыми общими и мало удовлетворяющими соображениями. Плеханов считает основным моментом, определяющим развитие производительных сил (чему соответствует у Нуаре развитие орудий труда и трудовых навыков первобытного человека), географическую среду. Она дает первоначальный материал для изготовления орудий труда и определяет направление человеческой деятельности. Этих указаний недостаточно. Они объясняют нам, почему дикарь делал свои орудия из дерева, кремня или обсидиана, почему у морского побережья дикари занимаются рыболовством, а в лесу охотой, но не объясняют, почему грубо оббитый каменный топор (coup de poing Мортилье) шелльской эпохи сменился в мустьерскую дифференцированными каменными орудиями, почему был найден огонь. Совершенно неудовлетворительна та теория, которая обходит затруднение ссылкой на абсолютное перенаселение. Обратимся к Нуаре. Он излагает следующим образом свою мысль: «Ряд форм искусственных продуктов человека представляется нам как берега могучего, все более стремительно и величественно несущегося потока... Но его русло не есть нечто внешнее, уже изначально данное, в котором воды вынуждены были найти предуказанное им течение. Поток сам вырыл себе ложе своей собственной работой, которая с течением времени становилась все успешнее и действеннее, так как каждое предыдущее действие облегчало последующее. Оба фактора — внешняя конфигурация почвы и самостоятельная работа воды — здесь, как и везде, необходимы для объяснения. Совершенно также формы орудий и утвари могут найти себе объяснение единственно только во внешней деятельности человека, которая сначала с большим напряжением и малым успехом пытается изменить противоборствующий внешний мир, а позже с каждой победой приобретает средства для новых побед. Каждая новая форма объясняется лишь из непосредственно предшествующей, менее совершенной, менее пригодной для достижения специальной цели». Мы вполне присоединяемся к Нуаре. В процессе активного воздействия на природу человек находил (а не изобретал) новые формы, новые приемы. Сознательное изобретение нужно предполагать, чем раньше, тем в меньшей степени. Лишь позже сознание начинает играть в развитии орудий труда все большую и большую роль, из следствия технического прогресса превращаясь в его причину. «Я думаю, мы вернее всего охарактеризуем отношение древнейшей эволюции культуры к более поздней следующим образом: в древнейшие эпохи рефлексия скорее следовала за практической удачей бессознательно, ощупью работающего орудия; в позднейшие времена она предшествует, она становится творческой. Много времени должно было пройти, чтобы первое совершенно грубое и бесформенное орудие смогло сделаться сознательным достоянием первобытного человека. Медленное взаимодействие субъекта и объекта, постепенное, незаметное продвижение по пути культурного прогресса, по принципу взаимных воздействий, дают единственно плодотворный и истинный залог развития» (гл. 10). Здесь, нам думается, дана правильная характеристика основной причины развития производительных сил: она заключается в постоянном взаимодействии между человеком и природой в процессе труда. В этом взаимодействии развиваются также, как это ясно показано Нуаре, не только орудия труда и трудовые навыки, но также мышление и знание объективных законов природы; развитие человеческого «ума», будучи следствием роста производительных сил, превращается в свою очередь в причину, оказывающую — чем дальше, тем большее — могучее воздействие на развитие производительных сил. Усложнение общественной организации, растущее разделение труда, обособление труда от науки в разных социальных группах создают впечатление мнимой самостоятельности науки, ведут к рассматриванию ее, как особого «фактора», влияющего на развитие производительных сил. С другой стороны, обособление науки, аппроприируемой особой социальной группой (то же верно и для искусства), создает иллюзию «чистой» науки, науки для науки, а не для практики. Но все эти обстоятельства, усложняя и затемняя взаимодействия теории и практики, не уничтожают указанного нами основного момента их взаимодействия.