Михаил Гордин - Пушкинский век

Пушкин жил на Каменном острове на даче, принадлежавшей богатому чиновнику, члену Совета при главноуправляющем почтовым департаментом Ф. О. Доливо-Добровольскому. На огромном участке Добровольского, расположенном по набережной Большой Невки, недалеко от Каменноостровского театра, стояло несколько сдаваемых внаем дач. Одну из них весною 1836 года занял Пушкин. «Искусственная природа бывает иногда так же хороша, как и настоящая. Каменный остров, где Пушкин нанимает дачу, показался ему прелестен, — рассказывала Н. А. Дурова, знаменитая „девица-кавалерист“, побывавшая у Пушкина. — С нами вместе обедал один из искренних друзей Александра Сергеевича, господин Плетнев да три дамы, родственницы жены его; сама она больна после родов и потому не выходила». В конце мая у Пушкиных родился четвертый ребенок, дочь Наталья. Только что возвратившийся из Москвы поэт писал своему другу П. В. Нащокину: «Я приехал к себе на дачу 23-го в полночь, и на пороге узнал, что Наталья Николаевна благополучно родила дочь Наталью за несколько часов до моего приезда. Она спала. На другой день я ее поздравил и отдал вместо червонца твое ожерелье, от которого она в восхищении. Дай Бог не сглазить, все идет хорошо».

Вид с Каменного острова. Литография С. Галактионова. 1822 г.

А дальше в том же письме: «Деньги, деньги! Нужно их до зареза».

Петербургская жизнь тяготила Пушкина. Враждебность цензуры и подозрительность правительства. Отсутствие душевного покоя, необходимого для творчества. И вечное безденежье. Он рвался в деревню, но царь не пускал.

И здесь, на Каменном острове, все то же, что и в городе, — суета, светские знакомые, светские разговоры и сплетни. Наталия Николаевна любила блистать в обществе и была охотницей до пикников, прогулок и других развлечений. В воспоминаниях В. Ф. Ленца есть такой эпизод: «Графы Виельгорские наняли на Островах Кочубееву дачу… Балкон дачи выходил на усаженное березами шоссе, которое вело от Каменноостровского моста вдоль реки к Елагину… После обеда доложили, что две дамы, приехавшие верхами, желают поговорить с графами. „Знаю, — весело сказал Виельгорский, — они мне обещали заехать“, и взял меня с собою на балкон. На высоком коне, который не мог стоять на месте и нетерпеливо рыл копытом землю, грациозно покачивалась несравненная красавица, жена Пушкина; с нею были ее сестра и Дантес. Граф стал усердно приглашать их войти. „Некогда!“ — был ответ. Прекрасная женщина хлыстнула по лошади, и маленькая кавалькада галопом скрылась за березами аллеи. Это было словно какое-то идеальное видение! Тою же аллеей, зимою 1837 года, Пушкину суждено было отправляться на дуэль с Дантесом».

Этим летом Пушкин почти не бывал в городе. Изредка навещали его друзья — Плетнев, Жуковский, Вяземский, Брюллов. В июне по его приглашению побывали Н. А. Дурова и французский историк и литератор Ф. А. Леве-Веймар, сохранивший самые теплые воспоминания о поэте (для него Пушкин пересказал по-французски одиннадцать русских песен). Большую часть времени Пушкин проводил уединившись в кабинете. Он много работал — писал «Капитанскую дочку», стихи, статьи для «Современника». Журнал был в это время главной его заботой и надеждой. Надеждой обрести более прочное и независимое положение, вырваться из унизительной материальной нужды. Как никогда еще жаждал Пушкин теперь истинной свободы, личной и творческой:

Это окончание стихотворения «Из Пиндемонти», написанного 5 июля 1836 года.

Но с каждым днем становилось все более очевидным, что и надеждам на «Современник», как и другим, не суждено сбыться. Лучший журнал эпохи не находил своего читателя и вместо материальных выгод приносил одни убытки. Обстоятельства делали жизнь Пушкина невыносимой.

В поисках уединения поэт бродил по аллеям Каменного острова и других островов, выбирая места потише и поглуше, где не было разодетой светской публики, бесчисленных карет, кавалькад, шума, французской речи. Здесь рождались элегия «Когда за городом задумчив я брожу» (датировано 14 августа) и поэтическое завещание — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». На рукописи «Памятника» помета: «1836 авг. 21 Кам. остр.».

В очерке «Загородная поездка» А. С. Грибоедов, рассказывая о том, как слушал русские песни в окрестностях Петербурга, писал: «Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полу-европейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали… Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. Народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки!»

В самом деле, ни в одной другой европейской стране не существовало такой глухой стены взаимного непонимания между высшим сословием и народом, какое возникло в России после петровских реформ. Просвещенные господа смотрели на мужиков как на говорящих животных — человеческих, общественных прав за ними не признавали.

Мужикам полагалось веселиться дома, или на улице, или в кабаке. Не было никаких общественных зданий, где простолюдины могли бы собираться, беседовать или танцевать под музыку. Для других сословий существовали клубы.

Старейший из петербургских клубов — Английский — основали в 1700 году. «Английским» назывался он потому, что основателем его был живший в Петербурге банкир-англичанин Гарднер, а первыми членами — англичане-коммерсанты. Со временем клуб превратился в собрание лиц избранных и стал играть известную роль в общественной жизни города. В 1820-е годы он помещался на набережной Мойки, в длинном одноэтажном доме купца Таля, а с 1830 года — также на мойке, в доме Демидовых. Попасть в члены этого клуба было очень непросто даже для людей высокопоставленных и чиновных. Принимали с большим разбором. По словам современника, «были лица высокопоставленные, но никогда не рискнувшие подвергнуться испытанию баллотировки в члены, неприятие в которые производило большое впечатление в городе». Булгарина, попытавшегося в 1827 году вступить в Английский клуб, провалили. 2 апреля 1834 года Пушкин записал в своем дневнике: «Третьего дня в Английском клубе избирали новых членов… Закон говорит именно, что раз забаллотированный человек не имеет уже никогда права быть избираемым. Но были исключения: гр. Чернышев (воен. министр) и Гладков (обер-полицмейстер). Их избрали по желанию правительства, хотя по первому разу они и были отвергнуты».