Михаил Гордин - Пушкинский век

М. А. Милорадович. Литография Г. Гиппиуса. 1822 г.

Пущин рассказывал, что, увидав его на балу, старик князь Юсупов воскликнул:

— Как! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-нибудь необыкновенное…

Можно вообразить, какое впечатление произвело бы появление на балу в мазурке или в кадрили фигуры квартального. В аристократических домах полицейских чиновников не принимали. За исключением самых высших, во главе которых стоял столичный генерал-губернатор. Его должность была одной из ключевых в тогдашней государственной администрации.

Генерал-губернатор был хозяином города. При нем состоял целый штат чиновников. Ему подчинялись гражданский губернатор, который отвечал за деятельность гражданских учреждений в столице и губернии, военный комендант и городская полиция. Городская чертежная с архитекторами. Комитет городских строений, Комитет для строений и гидравлических работ. Контора правления санкт-петербургских запасных магазинов, в которых сохранялись запасы провианта, Контора адресов — для выдачи видов на жительство, Аукционная камера для продажи движимого имущества по суду. Все они относились к канцелярии генерал-губернатора.

Вместе с тем петербургский генерал-губернатор в чрезвычайных обстоятельствах мог распоряжаться не только полицейскими силами, но и расквартированными в столице гвардейскими полками. Этим определялась его первостепенная роль в общегосударственных делах.

Когда в 1800 году родители привезли годовалого Пушкина в Петербург, городом управлял граф фон дер Пален. Именно он возглавил гвардейский заговор против Павла I и своей дерзкой решимостью существенно повлиял на дальнейший ход российской истории.

Не меньшую роль в судьбах страны сыграл другой петербургский генерал-губернатор — граф Милорадович. В ноябре 1825 года, после внезапной кончины Александра I, он твердо заявил великому князю Николаю, что тот не может и не должен надеяться унаследовать престол; что законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию; что притом завещание Александра неизвестно в народе; что Александр, если хотел, чтобы Николай взошел после него на трон, должен был при жизни обнародовать свою волю и согласие на нее Константина, тем более что наследника по первородству нет в столице; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, из чего неминуемо произойдет возмущение. И великий князь Николай волей-неволей подчинился диктату генерал-губернатора.

— Послушайте, однако, граф! — сказал в эти дни Милорадовичу один из друзей. — Что, если Константин настоит на своем отречении — тогда присяга ваша будет как бы вынужденной. Вы очень смело поступили…

Милорадович отвечал:

— Имея шестьдесят тысяч штыков в кармане, можно говорить смело.

При этом граф ударил себя по карману.

Милорадович вообще любил покрасоваться и обожал картинные жесты и громкие слова. Рассказывали, например, что когда по жалобе директора театров генерал-губернатор посадил в крепость актера Каратыгина, якобы нагрубившего начальнику, и когда мать и невеста арестованного пришли просить за него, Милорадович совершенно некстати, но с истинно трагической величавостью воскликнул:

— Меня слезы не трогают, я видел кровь!

Впрочем, это не помешало графу через два дня освободить молодого человека, за которого ходатайствовали юные актрисы — ученицы Театральной школы. Им Милорадович усердно покровительствовал.

Боевой генерал, любимец Суворова, в молодости участвовавший в Итальянском походе, герой 1812 года, Милорадович был личностью весьма своеобразной, сочетая в себе отвагу, рыцарство, щедрость с самодурством и невежеством. Беспорядок в подчиненных ему войсках был всегда велик. Хорошо знавший его Денис Давыдов рассказывал, что Милорадович прославился в армии своим необыкновенным мужеством и невозмутимым хладнокровием во время боя, а также расточительностью, большой влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько богатых наследств, но промотал их очень скоро.

Образ жизни и нрав Милорадовича видны как на ладони в его переписке с друзьями. «Прошу тебя наиубедительнейше, — пишет граф из армии в Петербург своему приятелю, коменданту столичной крепости Сафонову, — выкупя брильянты мои из ломбарда, паки оные в ломбард положить на шесть месяцев, а деньги употребить на заплату в казенной лавке всех вещей, мною там заказанных, и на доставку оных ко мне… Между тем, имев много горилки в деревне, я буду стараться, дабы оная была продана, и тогда удовлетворю всех кредиторов».

И в должности главного столичного администратора Милорадович сохранил свои картинные кавалерийские ухватки. Примером тому может служить дело Пушкина.

В 1820 году обличительные стихи Пушкина вызвали гнев властей. Милорадовичу было предписано арестовать Пушкина и взять его бумаги. Но граф предпочел поступить деликатней — он вызвал поэта к себе и потребовал объяснений. Пушкин заявил, что бумаги свои сжег, но предложил тут же по памяти написать все, что разошлось в публике. Исписал целую тетрадь. Милорадович, читая ее, очень смеялся и в ответ на смелый поступок поэта сделал благородный жест: от имени царя объявил ему прощение. Царь, однако, не одобрил такой снисходительности. Он-то не прочь был упрятать Пушкина в Соловецкий монастырь или услать в Сибирь. Только благодаря заступничеству влиятельных друзей поэта дело окончилось ссылкой на юг России…

Олицетворением мрачной эпохи в истории Петербурга, которая наступила после 14 декабря, был генерал-губернатор П. К. Эссен, управлявший городом в 30-х годах. Служившие под его началом солдаты сложили поговорку: «Эссен — умом тесен». В самом деле, граф не отличался сообразительностью; не обладал он и административными талантами.

«Этот человек, — писал об Эссене лицейский товарищ Пушкина дельный чиновник М. А. Корф, — без знания, без энергии, почти без смысла, упрямый лишь по внушениям, состоял неограниченно в руках своего, привезенного им с собою из Оренбурга, правителя канцелярии Оводова, человека не без ума и не без образования, но холодного мошенника, у которого все было на откупу и которого дурная слава гремела по целому Петербургу. Эссен лично ничего не делал, не от недостатка усердия, а за совершенным неумением, даже не читал никаких бумаг, а если и читал, то ничего в них не понимал.

Бывало, просматривая бумаги, Эссен спрашивал у Оводова:

— Это кто ко мне пишет?