Михаил Гордин - Пушкинский век

Полицейская часть объединяла несколько кварталов, в каждом из которых распоряжался квартальный надзиратель. Он выполнял свои обязанности вместе с одним или двумя помощниками, а также городовым унтер-офицером и вице-унтер-офицером, или, как их еще называли, хожалыми.

В каждой части имелся Съезжий дом. В нем жил частный пристав, помещались канцелярия, арестантские камеры и лазарет. Здесь же находилась пожарная команда «с инструментом» и команда фонарщиков. Особое помещение отводилось для произведения экзекуций. Там секли провинившийся простой народ (дворяне телесным наказаниям не подлежали). Из этого помещения, как вспоминают современники, нередко доносились свист розог и крики истязуемых.

В то время как низы общества нередко страдали от грубости и притеснений полиции, верхи терпели от ее бездеятельности и беспечности. «Улицы не безопасны, — записал Пушкин в „Дневнике“ в декабре 1833 года. — Сухтелен был атакован на Дворцовой площади и ограблен. — Блудова обокрали прошедшею ночью». А под 20 марта 1834 года читаем: «Из кареты моей украли подушки, но оставили медвежий ковер, вероятно, за недосугом».

Между тем квадратная фигура полицейского в треугольной шляпе маячила чуть ли не на каждом петербургском углу.

Если в конце XVIII века в штате Управы благочиния — как именовали полицейское управление — состояло всего 647 человек, то в 1838 году в полиции служило одних только «нижних чинов» — рядовых и унтер-офицеров — 1753 человека. И еще при обер-полицмейстере имелась специальная воинская команда почти из семисот человек, да будочников было около тысячи.

Во всех частях города, особенно «в приличных местах», стояли черно-белые, в елочку, полицейские будки. В них днем и ночью дежурили будочники, так называемые градские сторожа. Они должны были днем следить, чтобы не возникало шума, ссор и беспорядков, а ночью, бодрствуя, окликать прохожих и смотреть, чтобы на улице не было людей подозрительных.

Домовладельцам предписывалось незамедлительно сообщать о всех вновь прибывших и отъезжающих. А если случалась просрочка, то за сутки взимался штраф в размере 10 рублей — деньги по тем временам немалые. Тот же, кто давал убежище беспаспортным, бродягам и беглым, платил еще дороже — 25 рублей в сутки и привлекался к суду, ибо по закону подобных лиц надлежало ловить и предъявлять начальству. Подозрительные люди тотчас же арестовывались и отправлялись на Съезжую, а оттуда в «смирительный дом».

Тюрьмами также ведала полиция.

Полиция следила за исполнением жителями ряда повинностей. Все владельцы домов обязаны были вывозить сор за город в указанные места, зимою тротуары или часть улицы между домами и каналами посыпать песком, разравнивать снежные ухабы; весною, когда стает снег, счищать и «свозить навоз, грязь»; летом — подметать. Для этого каждый владелец большого дома содержал одного или нескольких дворников, многие из которых были платными агентами полиции, следившими за своими жильцами и извещавшими начальство «об особенных случаях».

Ночью в центральных кварталах дворники по очереди дежурили у домов. Впрочем, многие хозяева не надеялись на усердие дворников и проворство полиции. «На днях возвращаюсь ночью домой, — рассказывал Пушкин в письме к жене летом 1834 года, — двери заперты. Стучу, стучу; звоню, звоню. Насилу добудился дворника. А я ему уже несколько раз говорил прежде моего приезда не запирать — рассердясь на него, дал я ему отеческое наказание. На другой день узнаю, что Оливье на своем дворе декламировал противу меня и велел дворнику меня не слушаться и двери запирать с 10 часов, чтоб воры не украли лестницы».

Для петербургских жителей существовало немало ограничений и запретов. Следить за нарушением их предписывалось полиции. Ей следовало пресекать распространение предосудительных политических слухов, запрещать недозволенные «общества, товарищества, братства», а также искоренять азартные игры под названием «лото, фортунка, орлянка», не разрешать «как при прогулках пешком, так и проезде в экипажах курить в городе цигарки», и т. д., и т. п.

Кто же были те люди, что надзирали за благочинием петербуржцев?

Вскоре по выходе из Лицея Пушкин познакомился со столичным обер-полицмейстером Иваном Саввичем Горголи, с которым имел объяснение по поводу скандала в театре. Пушкин, как передают, поссорился с неким чиновником, обругав того «неприличными словами».

— Ты ссоришься, Пушкин, кричишь! — выговаривал юному поэту обер-полицмейстер.

На что Пушкин будто бы отвечал:

— Я дал бы и пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисмент…

Назначив Горголи начальником столичной полиции, император несомненно рассчитывал угодить петербургскому обществу. Дело в том, что Иван Саввич в здешнем модном свете был своим человеком. В молодости, служа в гвардии, он слыл записным удальцом, силачом и щеголем. «Никто так не бился на шпагах, никто так не играл в мячи, никто не одевался с таким вкусом, как он», — свидетельствовал журналист Н. Греч. Горголи знаменит был тем, что первый в Петербурге стал носить высокие тугие галстуки на свиной щетине, прозванные в его честь «горголиями». Император Александр при всем том не простил Горголи участия в убийстве Павла. Как замечает тот же Греч, «его от двора и из города не удаляли, но держали в черном теле». Горголи долго не мог продвинуться по службе и в конце концов вынужден был пойти служить в полицию. Он сохранил при этом прежние благородные гвардейские замашки, так же как и барскую беспечность и безалаберность, то есть из него вышел плохой, но добродушный обер-полицмейстер.

Пушкин был хорошо знаком и с одним из столичных полицмейстеров — Борисом Антоновичем фон Адеркасом. Судьба и карьера этого блюстителя порядка и незаурядны, и вместе с тем характерны для тогдашнего Петербурга. Родом из лифляндских дворян, Адеркас был беден и не надеялся выбиться в люди иначе как усердной службою. Учился он в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, откуда вышел в гвардию поручиком. Под началом Суворова воевал в Польше. А в 1799 году, уже в майорском чине, участвовал в Швейцарском походе и дрался в рядах корпуса Римского-Корсакова под стенами Цюриха. В 1804 году Адеркаса взял в адъютанты генерал от инфантерии граф Буксгевден. Они вместе были в Аустерлицком деле. В этом сражении Адеркас отличился и получил орден Владимира 4-ой степени с бантом. В 1806 году воевал в Пруссии, в возрасте тридцати лет стал подполковником. Но тут внезапно счастье изменило честному служаке — его патрон граф Буксгевден был уволен в отставку, а вместе с ним должен был отправиться из армии и адъютант. Прошение об увольнении от военной службы Адеркас подал в марте 1807 года, а в апреле поступил в петербургскую полицию частным приставом. Два года спустя получил при высочайшем рескрипте алмазный перстень «за отличную деятельность и ревность в открытии шайки воров, произведших кражу более чем на 11 т. рублей». Еще через год получил второй перстень и стал полицмейстером. Императрица Мария Федоровна также одарила Адеркаса в знак благоволения «за хороший распорядок во время бывшего в Павловске праздника» 27 июля 1814 года — того самого праздника, на котором присутствовали царскосельские лицеисты и в их числе юный Пушкин. Вскоре «за успешные действия при большом пожаре на Щукином дворе» старательному полицмейстеру был пожалован при очередном высочайшем рескрипте орден Владимира 3-ей степени. Не побрезговав полицейской службой, упрямый лифляндец спас свою карьеру. В сорок лет Адеркас стал генералом, получив чин действительного статского советника и назначение гражданским губернатором во Псков. Здесь-то и свела с ним судьба опального Пушкина. Бывший полицмейстер умел ладить с людьми. «Губернатор также был весьма милостив; дал мне переправлять свои стишки-с», — сообщает поэт Вяземскому осенью 1825 года из Михайловского, описывая свое знакомство с псковским бомондом. Приятельница и соседка Пушкина по имению, Прасковья Александровна Осипова, говоря об Адеркасе, замечала, что он «хотя человек и добрый, но был прежде полицмейстер». Такая оговорка в устах почтенной барыни отнюдь не случайна. В глазах тогдашних светских людей служба в полиции выглядела зазорной. Порядочные люди полицию презирали, и дворяне «хороших фамилий» в полицию не шли, почитая полицейские занятия грязным, недостойным дворянина делом. И когда лицейский друг Пушкина, будущий декабрист Иван Пущин, в начале 1820-х годов, решая для себя вопрос, где больше всего творится беззаконий и безобразий, надумал пойти в квартальные надзиратели, сестры на коленях умоляли его не позорить семью и отказаться от неприличного намерения. И бесстрашный Жано не осмелился бросить столь дерзкий вызов общему мнению — поступил в должность надворного судьи, тоже, конечно, незавидную для гвардейского офицера и внука адмирала, но все же не столь одиозную и презренную, как должность квартального.