Михаил Гордин - Пушкинский век

На первый выстрел мятежники ответили дружным «ура!» и ружейными залпами. Но картечь, посылаемая почти в упор, косила всех без пощады. Восставшие стали отступать, но не хотели сдаваться. Вильгельм Кюхельбекер пытался вести матросов в штыковую атаку на орудия, но картечь остановила… Николай и Александр Бестужевы собрали часть моряков в Галерной улице, чтобы в случае кавалерийской атаки прикрыть отступление товарищей, но Николай Павлович приказал перебросить орудия к Медному всаднику и бить по Неве и вдоль Галерной. Картечь сметала все…

Московцы отступали мужественно, без паники. По команде Михаила Бестужева они спустились на невский лед и строились в колонну, чтобы идти по Неве до Петропавловской крепости, захватить ее, сделать базой и оплотом восстания. Там могли укрыться и другие восставшие и начать переговоры с царем, наведя пушки крепости на Зимний дворец. Так планировал Михаил Бестужев. «Я уже успел выстроить три взвода, — вспоминал он позднее, — как завизжало ядро, ударившись в лед и прыгая рикошетом вдоль реки. Я обратился назад, чтобы посмотреть, откуда палят и по дыму из орудий увидел батарею, поставленную около середины Исаакиевского моста. Я продолжал строить колонну, хотя ядра вырывали из нее то ряд справа, то слева». Ядра пробили лед, солдаты стали тонуть…

Восстание было разгромлено.

На Сенатской площади и на льду Невы остались сотни убитых. Живых ловили. Эскадроны кавалерии прочесывали улицу за улицей. По приказу полиции ворота и двери домов заперли, городские заставы перекрыли. Семьсот солдат, захваченных на улицах, под усиленным конвоем отправили в Петропавловскую крепость. Охота за мятежниками продолжалась до поздней ночи.

В ночь с 14 на 15 декабря Петербург имел вид захваченного неприятелем города. На Сенатской площади расположилась лагерем конная гвардия. Вход в Гороховую охраняли два батальона Егерского полка и четыре эскадрона кавалергардов. В Малой Миллионной, Большой Миллионной, у казарм Преображенского полка на Зимней канавке и на Дворцовой набережной у Эрмитажного театра стояли пикеты егерей. Возле Зимнего дворца на набережной Невы установили две батареи — четырехпушечную и восьмипушечную. Парадный подъезд с набережной охранял батальон измайловцев, рядом расположились два эскадрона кавалергардов. На Дворцовой площади находился Преображенский полк и при нем четыре пушки. Во дворе Зимнего стояли гвардейский саперный батальон и первая гренадерская рота Преображенского полка…

«В 7 часов вечера я отправился домой, — рассказывает столичный житель, — и вот необычайное в С.-Петербурге зрелище: у всех выходов дворца стоят пикеты, у всякого пикета ходят два часовых, ружья в пирамидах, солдаты греются вокруг горящих костров, ночь, огни, дым, говор проходящих, оклики часовых, пушки, обращенные жерлами во все выходящие от дворца улицы, кордонные цепи, патрули, ряды копий, отражение огней в обнаженных мечах кавалергардов и треск горящих дров, все это было наяву в столице…»

Николай боялся продолжения восстания.

Но продолжать было некому. Уже вечером 14 декабря в Зимний дворец, из которого, по выражению Николая Бестужева, устроили съезжую, стали приводить первых арестованных. Среди них были Рылеев, офицер Московского полка Щепин-Ростовский, моряк Михаил Кюхельбекер. По своей воле явился Александр Бестужев. В доме австрийского посланника Лебцельтерна на Фонтанке арестован скрывавшийся там «диктатор» Трубецкой (жена посланника была его свояченицей)…

Так трагически закончился этот самый славный день в истории пушкинского Петербурга, первый день русской свободы.

Четырнадцатого декабря на Сенатской площади противостояли друг другу те же силы, что на протяжении предыдущего десятилетия вели между собою нескончаемый спор — в гостиных и в салонах, в канцелярии петербургского генерал-губернатора и в казармах Семеновского полка, в Большом театре и в Вольном обществе любителей российской словесности.

На стороне сил разума и справедливости выступили несколько десятков молодых офицеров, несколько поэтов, на их стороне была поддержка солдатской массы и огромной части столичного населения. На стороне самодержавия и рабства оказалось большинство гвардейского офицерства, весь генералитет, все высшие сановники столицы и империи. Им помогали солдатская привычка бесприкословно подчиняться команде, извечный страх солдат перед офицерами. И, наконец, боязнь дворян-революционеров действовать слишком резко, боязнь выпустить движение из-под контроля.

Восставших ждала расправа. Пятерых членов тайного общества казнили на кронверке Петропавловской крепости. Другим уготованы были тюремные казематы, сибирская каторга, солдатчина на Кавказе.

…Известно, что на прямой вопрос Николая I, где бы он был, если бы 14 декабря оказался в столице, Пушкин ответил, что был бы там, где все его друзья, — на Сенатской площади среди восставших.

В дневнике Пушкина середины 1830-х годов часто встречаются записи: «Вечер у Жуковского… у Одоевского… у Карамзиной»…

Если до 14 декабря 1825 года литературные собрания были лишь одним из многих проявлений тогдашней общественной жизни, то после восстания на Сенатской площади именно литературные салоны и кружки становятся средоточием уцелевших общественных сил.

Конечно, дружеские кружки и общества возникали и за пределами литературной среды. Тут можно вспомнить раскрытое полицией Общество братьев Критских — наивных юношей, которые мечтали продолжить дело декабристов и прочили в руководители заговора некого иного, как Пушкина. Можно вспомнить союз молодых офицеров «Кружок шестнадцати», членом которого был двадцатилетний Лермонтов.

Однако гласный общественный протест в то время мог прозвучать только в литературе. И потому-то власти, неусыпно следя за всеми петербуржцами, особенно пристально наблюдали за литераторами.

Осенью 1827 года управляющий делами Третьего отделения М. Я. фон Фок составил для своего шефа А. X. Бенкендорфа записку «О начале собраний литературных». Во вступлении к ней говорилось: «После несчастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые люди, занимавшиеся словесностью, петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские кружки, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества, уничтожившиеся без всякого повеления правительства. Нелепое мнение, что государь император не любит просвещения, было общим между литераторами, которые при сем жаловались на цензурный устав и на исключение литературных обществ из адрес-календаря по повелению министра просвещения. Литераторы даже избегали быть вместе и, только встречаясь мимоходом, изъявляли сожаление об упадке словесности…» Далее фон Фок уведомлял шефа жандармов, что теперь литературные собрания в столице как будто возобновляются. Такой вывод он сделал на основании сведений, полученных от осведомителей. А среди них были люди, имевшие к литературе прямое отношение: драматург Висковатов, романист Бошняк, журналист Булгарин… Свою записку фон Фок заканчивал многозначительной фразой: «Если литераторы станут собираться, то на сие будет обращено особенное внимание…»