Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

– Чем больше узнаешь, тем труднее вникать… Когда я был студентом, явился как-то раз к профессору на консультацию. А он зачет принимает. Название темы на доске «Образ лишнего человека в русской литературе». Двадцать гавриков строчат, не поднимая головы. Профессор меня и спрашивает: «Сколько бы вам понадобилось времени, чтобы осветить эту тему?» Я отвечаю: «Дней пять». «Ну вот, – говорит профессор, – вы бы управились за пять дней, мне двух лет мало, а им трех часов достаточно».

Хорошо, но как-то снова плохо бьется с образом «передовика». Кажется, что автор остановился на грани, за которой Горелов начнет декламировать Лорку и сделает несколько дельных замечаний о живописи кубистов.

Интересно, что в то время сам Довлатов оценивал «Интервью» не так уничижительно. В письме отцу он определил качество отправленных в журнал текстов так:

Один из рассказов – ничего себе, повесть хуже.

«Хуже» не означает плохо. Кроме того, показательно, что «Интервью» включается автором в готовившийся сборник. К его составлению Довлатов подходил с особой тщательностью, неоднократно заменял тексты, располагал их в новом порядке. «Интервью» в готовой верстке идет третьим, сразу после «Солдат на Невском», том самом «ничего себе» рассказе. Его «Юность» не стала публиковать. В переработанном виде он вышел в литературном приложении к «Новому американцу» в 1980 году, а потом перепечатан в знакомом нам «Демарше энтузиастов».

В любом случае, сам факт появления текста в «Юности» качественно изменял статус Довлатова в Эстонии. Сразу после выхода журнала Довлатов пишет письмо Людмиле Штерн. В нем явная досада от того, что «Солдаты на Невском» так и не увидели свет, несколько уравновешивается пониманием важности события в продвижении сборника:

Для меня и для местного издательства это сильный прецедент. Тут есть чиновники, которые текста не прочтут, а рожу и фамилию запомнят.

По поводу «рожи» и текста отклики последовали быстро. В том же письме Довлатов пишет о получении открытки с известной стихотворной рецензией на повесть:

Довлатов высказывает предположение об авторстве послания:

Это кто-то напрягся из тусклой челяди Б., я думаю.

Независимо от того, кто сочинил эту не самую изящную эпиграмму, она исходила из ленинградских литературных кругов. Удивляет общее отношение к Довлатову. Ему ставится в вину публикация конъюнктурной повести, вышедшей после почти десятилетнего обивания редакционных порогов с практически нулевым результатом. Интересно, что при этом явно «заказные» вещи известных советских авторов проходили под рубрикой «вывернутые руки писателя» или «все равно сумел сказать правду, мы все поняли». Цитирую:

Затем начались разговоры о съезде. Большинство подпольщиков держалось ленинской линии, один лишь Караман Джаши сетовал по поводу раскола, говорил об авторитете Плеханова и Мартова, об аргументации меньшевиков. Товарищи темпераментно ему возражали, русская речь перебивалась грузинской, перед носом Джаши мелькали сложенные в характерную щепоть пальцы.

Красин глядел на бледные от подземной жизни лица друзей и думал о них с теплотой и гордостью. Какая духовная сила у этих людей, добровольно вычеркнувших себя из нормальной жизни, какая преданность идее!

Хорошо ведь? Могу еще!

Ленин обнял Красина за плечи.

– Я очень рад, что у нас сейчас с вами полное единство мнений. А помните, как мы ссорились из-за ваших примиренческих вывихов?

– Это прошлое, – улыбнулся Красин. – Я понял, что меньшевики – закоренелые оппортунисты, но объединяться-то все-таки надо, надо… Жизнь диктует, ничего не поделаешь.

– Объединить две части – согласны! Спутать две части – никогда, – воскликнул Ленин.

Кому принадлежат эти казенные строки с деревянной интонацией? Не буду томить. Василий Павлович Аксенов. Роман «Любовь к электричеству. Повесть о Леониде Красине». Первая публикация – журнал «Юность» 1971 год, № 5. В том же году отдельное издание в серии «Пламенные революционеры» двухсоттысячным тиражом. Аксенов также обладал интересной внешностью. Сколько килограммов открыток должен был получить он?

В книге «Аксенов», написанной Евгением Поповым и Александром Кабаковым, есть эпизод, в котором авторы обсуждают «Любовь к электричеству». Вот слова Кабакова, отражающие «понимающий» подход:

Нет, давай разберемся. В литературном смысле и эта книжка сделана безукоризненно. Хорошо продумана по композиции. Легкая, но не легковесная. С использованием сюрреалистических приемов – вроде явления читателю этого самого спящего городового или фантасмагорической вставки странной совы. Вася физически, просто физиологически терпеть не мог тоскливый реализм.

Ну и неизбежное за авторством того же Кабакова:

Думаю, что во всех подобных случаях вообще и в случае Аксенова в частности и другие объясняющие мотивы имеются. Например, желание хоть чуть-чуть расширить рамки. Ну, не опозориться, оскоромиться большевистской скоромностью лишь по минимуму.

Думаю, что Аксенов также мог бы думать о своих друзьях с «теплотой и гордостью».

Возвращаемся к литературным делам Довлатова. Книга уверенно шла к печати, проходила редактуры. Параллельно этому возрастала неуверенность самого Довлатова. Она имела разные источники. Перестав быть мелким неудачливым ленинградским литератором, Довлатов не сумел почувствовать себя своим в Таллине. Достаточно быстро стерлось ощущение анонимности, того самого равнодушия, о котором я уже говорил. Он пишет отцу в 1973 году:

Таллин очень претендует на сходство с Западом, и это ему понемногу дается в игрушечном, бутафорском и немного фальшивом смысле.

Постепенно формируется понимание, что и анонимность существования носит условный, фальшивый характер. Из письма отцу за 1974 год: «Здесь гнетущая теснота, и ты всегда на виду».

Жизнь на виду парадоксально сочеталась с литературным одиночеством. Учитывая литературоцентричность Довлатова, угнетающее обстоятельство. Из беседы Елены Скульской с Александром Генисом на «Радио Свобода» в сентябре 2019 года:

Не очень сладко ему было в Таллине. Он был несоразмерен этому городу. У него не было возможности выбора друзей, приятелей, знакомых. Когда мы с ним сидели на планерках, он все время говорил мне: «Самое ужасное, что когда вы начнете писать воспоминания, то напишете, что все эти люди мои друзья». Я говорила, что: «Ну Сережа, вы же дружите и с этим, и с этим». Он говорит: «Представляете, какой позор для большого писателя, чтобы эти люди были моими друзьями».

Конечно, Довлатов не ощущал тогда себя «большим писателем». Он еще не был готов начать работу по соединению «литературы» и «действительности», тому, что можно назвать особой довлатовской «клеветой на жизнь». Но ему нужны были «исходники», запас эскизов на будущее. Он понимал это интуитивно. Писательское существование – самая благодатная среда для черновых набросков. А что касается таллинской литературной среды, то просто и кратко он ее охарактеризовал в очередном письме отцу в 1973 году: