Яков де Санглен - Записки. 1793–1831

— От кого? — спросил я.

— Не знаем, — был ответ.

Провел дня два в скучном одиночестве. На третий день явился ко мне Потапов.

— Наряжена коммисия для допроса; будьте готовы к одиннадцати часам, — сказал он мне.

— Я готов, — отвечал я, — а что? И вы член коммисии? — спросил я.

— Не удостоен, — отвечал Потапов. — Приходите ко мне, вас проведут с заднего крыльца; я введу вас в этот ареопаг, и сам уйду.

К 11 часам пришел я к Потапову.

— Вы в мелочах очень аккуратны, — сказал он, посмотрев на часы; еще десяти минут нет, лишь ударило одинадцать; — он отворил дверь, ввел в ту же голубую комнату, где вокруг стола сидели трое генералов, а четвертый стул был порожний.

Потапов ушел, и я сделал три шага вперед. Никто не трогался с места, и я тоже. Наконец встал граф Чернышев и сказал мне:

— Как мы давно с вами не видались, Яков Иванович!

— С тех пор, — отвечал я, — как вы после Бородинского привезли Кутузову орден Святого Георгия первой степени.

— А меня узнали ли вы? — спросил граф Орлов [255].

— Вы так выросли, что трудно было бы узнать того поручика, который после Бородинского сражения лежал в моей бричке.

— А это молодой генерал, которого вы знать не можете — это Владимир Федорович Адлерберг [256].

— Не сын ли того подполковника Адлерберга, который убит в Шведскую кампанию? — сказал я.

— Так точно, — отвечал он.

— Je suis donс en pays de connaissance; tant mieux! [257]Граф Чернышев просил меня сесть на четвертый стул, и вот мы все уселись. Граф Чернышев открыл лежащий перед ним портфель, вынул из него бумаги и, подав мне, спросил:

— Вы это писали?

Я посмотрел и сказал:

— Это мое письмо к императору.

— По приказанию императора, растолкуйте нам его.

— Оно написано, кажется, по-русски, и если непонятно иностранцам, я не виноват.

— Начало вашего письма странно: какие это обстоятельства?

— Просто, польская война.

— Да, мы этого не поняли.

— А кажется, было близко.

— Государь приказал, чтобы вы нам представили все акты и документы, которые у вас в руках.

— Крайне сожалею, что не могу исполнить этого приказания; оно противуречило бы письму моему, в котором я изъяснил, что готов одному царю их представить; царь не умирает, а придворные сменяются.

— Мы доверенные особы у государя.

— Верю и радуюсь; а все-таки бумаг не отдам. Что касается до приказания государя, то я уже объяснил; теперь прибавлю только: может быть находится в них что-либо о вас, граф, чего вам знать не нужно.

— Так мы требуем от вас.

— Доложите государю, что у меня их отнять можно только у мертвого. Я пребуду верен императору Александру, который запретил мне кому-либо показывать; и я приказание его исполню, хотя и улыбки от покойного императора получить более не могу. Царь другое дело, от него ничего не должно быть скрыто.

— Что же? — сказал граф Орлов. — Яков Иванович прав; мы это доложим государю; увидим, что он прикажет.

Адлерберг пристал к нему, и граф Чернышев, немного с гневом, сказал:

— Так заседание наше кончилось.

Тут вошел Потапов. Граф Чернышев взял его под руку и начал о чем-то с ним говорить, а я разговаривал с Орловым и Адлербергом.

По окончании секретного разговора с Потаповым все разъехались; остались мы двое.

— Vоtrе ргеmiеr début à Рétеrsbоurg еst mаgnifique [258], — сказал мне Потапов.

— Хорошо! — отвечал я. — Да что-то будет далее.

— Чернышев объявил мне, — сказал Потапов, — государь желает, чтобы вы отвели де Санглену комнату у себя и чтобы он имел стол и все прочее у вас.

Вследствие чего меня вытащили из заточения. Часа через два приехал граф Чернышев и объявил мне, что государь приказал мне запечатать все документы тремя печатями, и чтобы я был уверен, что никто, кроме его, их не увидит.

Я спросил:

— Могу ли их препроводить при письме к государю?

— Он того ожидает.

Поселясь в новой моей чистой квартире, собрал все бумаги и отправил их за тремя печатями к государю при следующем письме [259]:

«Всемилостивейший государь! Верноподданническое мое письмо из Москвы, писанное в убеждении, что лично удостоюсь счастия изложить перед августейшим лицом вашим то, чем был, есть и чем быть готов, — желанного для меня успеха не имело. Я получил сию минуту, от гр. Чернышева, высочайшее повеление, представить все бумаги в запечатанном тремя печатями конверте к вашему императорскому величеству. Повинуясь священной воле вашей, повергаю оные к стопам моего монарха; но не могу, имея многих врагов, врагов истины святой, утаить перед вашим величеством, что желал бы укрыть оных от зависти и злобы. Вам доверял я, государь! в письме моем, по собственному добровольному побуждению, участь мою. Вам, справедливости вашей единственно доверяю я оную и теперь. Дерзаю изложить краткое описание бумаг».

Во втором отделении письма говорил я о службе и характере моем. Бумаги, сюда принадлежащие, суть: сдача дел начальнику Главного штаба, отданных под расписку директора канцелярии Главного штаба, князя Меншикова [260]; засим инструкция бывшего настоящего моего места директора Центральной канцелярии, все прочие мои должности были для открытия (сокрытия?) сей настоящей, которая разделялась на две части: 1) скрытая от министра принадлежала государю; 2) военного министра передана в оригинале начальнику Главного штаба; копия с последнего обо мне указа. Все аттестаты о службах моих. Краткое мое мнение о высшей полиции, коим государь повелел мне руководствоваться; к сему дерзнул я присовокупить две бумаги, кои докажут попечение мое и в деревне о благе ближнего. Наконец, благодарность комитета за труды мои во время ожидания в уезде холеры, от которой он избавился. Все сии бумаги свидетельствуют о моем служении и характере. Фельдъегерского корпуса поручик Виммерн может засвидетельствовать о плаче моих людей, безутешных, когда страшились лишиться своего благодетеля, видя меня отъезжающим с фельдъегерем.

В третьем отделении моего письма дерзнул изъявить желание представить августейшему лицу моего монарха мою правоту драгоценными для меня документами, писанными рукою моего императора. Это несколько записок императора, оставленных им у меня, за исключением тех, кои угодно было ему удержать у себя, — записок, драгоценных для меня, ибо доказывают отчасти те отношения, в кои я императором поставлен был. К сим присовокуплено мнение мое о министерствах, сочиненное по воле императорской, воспоследовавшей после продолжительного разговора о несвязности всего здания сего. Все заметки карандашом сделаны рукою императора. Вследствие сего уничтожено только Министерство полиции, а передача дел графу Аракчееву остановила известные мне преднамерения императора. Первое отделение и заключение верноподданнического письма моего содержат вкратце, что в нынешние времена каждый человек, чувствуя себя, по справедливости, способным на истинную службу, должен, хотя и был бы отринуть, предложить свои способности на пользу общую, и с откровенностью указать на то, что впоследствии времени вредным быть может. Здесь я останавливаюсь: