Яков де Санглен - Записки. 1793–1831

Chevalier de la Payre в 1812 году погиб от рук своих соотечественников, когда отец мой уже давно покоился в земли, оставив меня четырех лет. Chevaler de la Payre явился перед вошедшими в Москву французами в темно-синем своем мундире, с красными обшлагами и шляпе с белым бантом. Завязалась ссора, зачем на шляпе его не нововведенный бант tricolore! Слово за слово. Французы, выбраня его vilain royaliste [274], бросились срывать с него мундир, шляпу. 85-летний старик обнажил шпагу и пал, защищая мундир и белый бант своего короля. Morand, умерший долго после выхода французов из Москвы, пересказал мне этот последний подвиг родственника моего chevalier de la Payre.

Говорить о своей молодости было бы только удовлетворением самолюбия, а читателю не доставило бы ни малейшего удовольствия.

Выпишу из моей жизни единственно те моменты, которые более или менее имели влияние на будущую судьбу мою.

Я лишился отца на пятом году своего возраста. Первой моей наставницей была мать моя, и библейская история с картинками, по которой училась она сама, была и моим первоначальным чтением. Книга эта хранится и ныне у меня с достодолжным почтением. Семи лет отдали меня в пансион.

Малейшая невежливость против дамы (в годы моей молодости) наказывалась со стороны всего прекрасного пола жестокой холодностью, а со стороны мужчин пренебрежением…

Личное оскорбление заставило его забыть ту пользу, которую он отечеству принести бы еще мог.

Я шести лет находился при сем отличном человеке, раздавал бедным его благодеяние с соблюдением величайшей тайны. Сколько мог бы представить я примеров благодетельных его поступков, но я обращусь к самому себе. Открыв мне дом свой и присовокупив меня таким образом к семейству, он всячески старался дать юности моей нравственное направление. Никогда не оскорблял он чести офицерской грубыми словами, выговаривал ошибки милостиво, передавал всякие свои понятия о чести, о службе и обязанностях благородного человека, которые подтверждал примерами своими. Приучил меня к приятности делиться с ближним и взирать на все свыше обыкновенной земной точки. Сколько я обязан сему возвышенному человеку за данное юности моей направление к добру, я того высказать не в силах! Пусть выразит это слеза, падшая на бумагу при воспоминании об оказанных им мне благодеяниех! Расскажу только об одной моей шалости, в которую вовлечен был более самолюбием, нежели из внутреннего желания показать пренебрежение к мертвым и к святыне. Но урок, данный мне адмиралом, сильно пробудил во мне не только должное уважение к церкви, но и любовь к религии, которая тогда между немцами ослабевать начала.

В то время почитался в Ревеле г-н N. (Август Коцебу [275]?) как драматик, романтик, поэт величайшим гением, прославивший и озаривший все Остзейские провинции. Я, как молодой человек, взирал на него, как на никоего древнего полубога, верил его словам, как святыне, а подражать ему во всем почитал обязанностию просвещенного человека. Вступил в число тех избранных, которые имели счастие разыгрывать с ним вместе его пиэсы на театре, все любители Талии и Мельпомены. Однажды г-н N., в день своего рождения [276], собрал несколько из сих избранных, в числе которых находился и я, в намерении отпраздновать у него на вечеринке этот знаменитый день для романтиков и поэтов. Пили чай, сели ужинать за скромную трапезу. Нынешней роскоши тогда у авторов не было: два блюда, бутылка вина, пива вволю и вместо десерта вареный чернослив составляли этот великолепный ужин. Но зато сколько ума, остроты, либерализма сыпалось из уст хозяина на восторженных посетителей, которые в свою очередь, по мере сил, старались не отставать в любезности от главы поэтов, авторов и актеров!.. Ударило 11 часов. Г-н N. потребовал молчания и, возвыся голос, предложил гостям своим следующее:

— Доселе праздновали мы рождение мое, как и все почти профаны, не одаренные Аполлоном талантом поэзии. Рождение автора отличаться должно чем-либо особенным, разительным, поэтическим. Приближается час явления духов, пойдем все провесть ночь в церкви святого. Николая, где лежит лишенный почести погребения бальзамированный труп герцога де Круа [277].

Общее рукоплескание было ответом на это предложение, и все гости с хозяином à la tête [278]пошли весело на пирушку к назначенному месту.

Вот мы уже на древнем кладбище, окруженном столетними липами и пересекающимися в разных направлениях густыми аллеями. Подходим к церкви, дверь заперта. Отыскиваем кюстера [279], который за один серебряный рубль (тогда рубль 10 копеек монетою) отворил нам вход во храм. Всех было человек до десяти. Мы вошли в первое отделение церкви, где на правой стороне, за стеклянными дверями, стоял на возвышении окрашенный тогда зеленой краской гроб герцога де Круа.

— Сперва сюда, сказал г-н N. (Август Коцебу?), мне нужно с ним переговорить.

Вошли, вынули по его приказанию тело из гроба и поставили в угол. Г-н N. стал перед ним, снял шляпу, все последовали его примеру, и в речи, им говоренной, упрекнул герцога в трусости, оказанной под Нарвой в 1700 году [280], и осудил его за такой малодушный поступок стоять всю ночь в углу, пока мы проведем ее в его соседстве. После такого подвига отворил кюстер на тяжелом блоке висящую узенькую дверь, мы вступили в храм. Церковь эта до 200 лет перед сим была римско-католическая, и в ней еще оставались многие памятники того времени. При входе находился Confessional, место, окруженное решеткою с дверью, где священник исповедывал приходящих.

— Вы в мундире, при шпаге, — сказал мне г-н N., — вам должно занять это место, дабы здесь, у входа, в случае нападения, вы могли нас защитить от нечистой силы.

Признаюсь, мной овладел какой-то безотчетный страх; вся эта шутка казалась мне неприличной, я готов был бежать. Но как на то решиться? — Осмеют. И бежать, когда сам г-н N. предводительствовал нами? Мы шли прямо к алтарю, между колоннами, украшенными латами, шишаками, копьями рыцарей, которых тела погребены были под ногами нашими. Г-н N. назначил место каждому особенно и в отдаленности друг от друга. Все уселись, а я пошел в мой конфесьонал. Из всех членов моей собратии я был летами (всех) моложе, мне минуло 18 лет. Признаюсь еще раз, страх овладел мной; я задвинул, вероятно, из предосторожности от злых духов, внутреннюю задвижку у дверей моего конфесьонала и сел в раздумье на лавочку. Кюстер ушел с фонарем, и мы остались в темноте; ибо слабый свет луны, проникавший сквозь стекла окон, замалеванных гербами и другими разноцветными рисунками, не позволял нам ничего различать. Присовокупите к этому мысль о святости места, холод, сырость, ночное время, близость герцога де Круа, это молчание гробов, — и вы легко представить себе можете неприятное положение молодого прапорщика. Вдруг пролетело что-то по церкви, ударилось о щиты, колонны, взвивалось вверх, опускалось вниз и опять поднималось. Через несколько времени слышен был шорох по каменному полу, как будто извивалось по нему несколько огромных змей. Наконец дверь, род калитки, скрипнула, и я услышал страшное стенание, как будто умирающого насильственной смертью. Ужас овладел мной, но дверь моя заперта, думал я, — ко мне никто войти не может, завернулся в плащ, и, благодаря молодости, заснул. Просыпаюсь, уже солнце взошло, слышу говор, хохот, вылезаю из норы своей и вижу сквозь решетку церковнослужитей. Они мели церковь, и между ними узнаю нашего кюстера. Куда давались товарищи мои?