Яков де Санглен - Записки. 1793–1831

«Есть, государь, предметы, кои суть собственность царей; об них с другими говорить, о них писать не должно. Тайное глубокомысленное взвешивание предметов и твердое исполнение суть единственные средства к достижению государственной безопасности. Повергая, по воле вашей, все к стопам вашего императорского величества, скорблю, что бумаги лишены истолкования причин, производивших оные на свет. Это мертвые буквы. Душа, жизнь оных, были суждения государя. Исполняя священную волю вашего императорского величества, осмеливаюсь со слезами умолять вас, государь, приказать возвратить меня семейству, оставленному мной в горестнейшем об участи моей страдании. Добрый гражданин и верный сын Отечества узнается по тому, хороший ли он семьянин. С глубочайшим благоговением имею счастие быть, всемилостивейший государь, вашего императорского величества верноподданный Яков де Санглен».

Два дня провел я у Потапова весело и приятно. На третий день вошел он ко мне с запиской в руках от императора, писанной карандашем, следующего содержания:

«Пришлите мне вашего гостя сегодня, в семь часов вечера. За ним приедет фельдъегерь».

— Приготовьтесь, — сказал мне Потапов, — в половине седьмого часа пожалуйте ко мне.

Он вышел; хотя желание мое исполнилось, но как-то мне было не ловко. «В чем мне ехать? — думал я. — Напялить мундир, ордена? Гадко! Мундиром, орденами не удивишь; и стянутый, менее свободен буду. Поеду в моем черном сюртуке. Спросят; я не без языка. Решено». И я так пошел к Потапову.

— Что же вы без мундира? — спросил он.

— На что он? Привезли с фельдъегерем; прячут от людей; а я расфрантись. Так лучше, гражданин вселенной…

— Ну, как хотите; как бы это не взыскалось? Любит форму, вытяжку.

— Так и быть; пусть спросит, — отвечал я.

— Этого не будет; а арестовать можно.

Я засмеялся:

— Что ж, и это не дурно! Это только все усовершенствует. Привезли будущим с фельдъегерем, прятали и арестовали.

— А это что у вас?

— Портфель с бумагами.

— Этот не в моде.

— Я с ним ходил к императору Александру.

— Возьмите мой; он легче, и форменный.

Я переложил бумаги, и мы вышли в залу, где уже стоял чистенький, гладенький, напудренный фельдъегерь, готовый принять меня под свое покровительство. Он беспрерывно смотрел на часы; еще они не ударили семь часов, как фельдъегерь сказал Потапову:

— Пора, ваше превосходительство!

— С Богом! — сказал Потапов.

Мы простились, и я сел с фельдъегерем в сани. Кучер ударил по лошадям, и мы помчались во всю прыть по Дворцовой площади. Я полагал по направлению: не остановимся ли мы у маленького подъезда императора Александра? Нет! обогнули дворец и полетели по набережной.

«Ага! — думал я, — не в крепость ли?»

Вдруг лошади остановились неподалеку от бывшего Салтыковского подъезда. Фельдъегерь выскочил из саней и помог мне выйти. Мы вошли в обширные теплые сени; перед нами была стеклянная дверь, у которой стоял часовой. Фельдъегерь положил подле него мою и свою шубы, фуражки и отворил дверь. Мы входили по прекрасной мраморной лестнице, с позолоченными перилами, окончившейся маленькой площадкой. Фельдъегерь постучался в дверь тремя магическими ударами, что меня крайне удивило. Зазвенел ключ, и высунул из дверей голову человек в зеленом кафтане, с красным воротником и белой опушкой; он посмотрел и немедленно запер дверь на ключ. Через несколько времени дверь отворилась, и в дверях стоял сам император. Он указал пальцем фельдъегерю идти вниз, а мне махнул рукой войти.

Лишь я вошел, император запер дверь и скорым большим шагом пошел вперед; я за ним бежал с поспешностию. Мы прошли несколько комнат; наконец государь остановился в небольшой зеленой комнате, где вся мебель была обита зеленым атласом, а между двумя окнами стояло большое зеркало, у рамок которого стояли два канделябра, в каждом по шесть свеч. Император остановился посреди комнаты и рукой показал мне стать поближе, сказав:

— Вы хотели меня видеть; вот я.

Я поклонился.

— Я читал ваши бумаги, и жалею, что вы мне прежде не написали.

— Я имел счастие два раза писать к вашему императорскому величеству и получил ответ от графа Бенкендорфа [261].

— Я ничего не получал.

Я взял из портфеля два письма графа Бенкендорфа и подал государю.

— Это за этими господами бывает; они содержат все в тайне и отвечают за меня. Я прочел ваше мнение о жандармах; видел и решение брата; это его рука; по какому случаю это было?

— Маркиз Пиньятели из Вены прислал покойному государю план учреждения жандармов в России. Государь передал мне оный с тем, чтобы я подал о том свое мнение, которое ваше величество прочесть изволили.

— Да, вы не охотники до этой команды. Что вы о наших жандармах думаете?

— Я не знаю подробностей этого учреждения и судить о нем не могу.

— Вы избегаете ответа; можете говорить прямо.

— Если прикажете, то я, как верноподданный, должен вашему величеству признаться, что мне, как и всей России, эта команда не по нутру.

— Отчего это?

— Оттого ли, что верноподданническая преданность подданных вашего величества тем оскорбляется, когда к ней выказывается как будто недоверие, или что вообще доносы, делаемые по необходимости этого учреждения, вынудить могут царский гнев и тем разрушают тесную связь между любовию народа и царя.

— Мне ваша откровенность нравится. Я сам готов за правду умереть.

— Помилуйте, государь, это может быть необходимо в нашем положении, но не в вашем. Все мы молимся о сохранении дней ваших.

— Это умно и ловко, — сказал государь улыбаясь. — Я испытаю вашу откровенность; у меня есть донос на всю Россию князя Александра Борисовича Голицына [262]; он ужаснул меня. Нет пощады никому; по мнению его, я окружен изменниками, даже не пощажен князь Александр Николаевич Голицын [263], которого я люблю. Ему доверяю я жену, детей во время моих отъездов; еnfin nоus nоus сопvепопs [264]— прибавил государь, — и я должен в нем сомневаться. Вы были тогда сами действующим лицом; и о вас упомянуто. Вы можете мне объяснить все обстоятельства этого времени. Я вам отдам эти бумаги, объясните их, и не затрудняйтесь моими заметками, сделанными карандашом. Когда вы это окончите, пришлите мне все в запечатанном тремя печатями пакете.

С сими словами, государь вышел, но скоро возвратился с огромным фолиантом, большим оберточным листом, сургучем и печатью. Он приказал мне фолиант завернуть в бумагу и запечатать тремя печатями. Это была маленькая государственная печать. Когда я исполнил приказание, государь отдал мне пакет, сказав:

— Я буду ожидать вашего ответа на эту громаду. А ргороs [265], — прибавил он, — за что московский Голицын так на вас сердит?

— Не понимаю, государь! Вероятно, был обнесен, оклеветан окружающими его.