Валерий Байдин - Древнерусское предхристианство

В ответах на эти вопросы древнерусская космогония переплеталась с православной:

Разумеется, «ветры буйные» русы производили «от Стрибога», а не «от Свята Духа», капли живительного небесного дождя не могли сравнивать со слезами страдающего Христа и полагать, что «всем рекам мати» – неведомая «Ердань-река». В «Глубинной книге» ряд древнерусских образов заменён христианскими, но отличающимися от церковного учения о происхождении мира.

Отголоски древнейших представлений о «человекотварном» мироздании можно найти и в русской средневековой литературе. Ярчайший писатель XVII столетия, автор знаменитого «Жития» (1672–1675) и поборник древлеправославия протопоп Аввакум Петров оставил описание своего ночного видения в пустозерском заточении. В начале Великого поста, находясь десятый день без пищи и изнемогая от болезни, «яко отчаявшу ми ся живота моего», он увидел словно во сне, как «весь широк стал и пространен, под небесем по всей земли распространился, а потом Бог вместил в мя небо и землю и всю тварь». [283]

О глубокой древности масленичного пира говорит сходство некоторых его черт с древнеиндийскими обрядами жертвоприношений и правилами Вед. Это может объясняться существовавшим некогда в Северном Причерноморье «ритуальным единством» праславян и потомков индоариев. [284]В Яджурведе есть описание того, как нужно складывать в стопу (в «ступу») три лепёшки, воспроизводя тройственное строение Вселенной. Масленичные обряды воспроизводили не менее архаичный образ мировой горы, блины складывали стопкой по тридевять и более слоёв. Приобщение к священному преданию происходило, когда человеку давали есть воплощение того, что «истинно есть». Эта мысль отражена в Чхандогья-Упанишаде: «действительное – это жар, вода и пища, всё остальное – лишь их видоизменения». [285]Незримое и непостижимое становилось явственным, когда превращалось в яство. Связь священной пищи и бытия являлась естественной: кто такую пищу ест, тот поистине есть. Именно так утверждала Ригведа: «Пуруша – это всё, что есть и что будет; он – владыка бессмертия, которое возрастает от питания». [286]

Мифопоэтические воззрения прарусов и древних индийцев сближало убеждение в единстве свето-огненного естества мира и человека. В Майтри-Упанишаде утверждалось: «и тот, который в огне, и тот, который в сердце, и тот, который в солнце, – это единый». [287]У древних русов связь небесного, земного и человеческого начал олицетворял образ гостя – божества, являющегося в огне священного костра, а впоследствии – пришельца, иноземца. В Законах Ману о пище и госте говорилось то же, что являлось правилом для прарусов: «Пусть не ест то, что не предлагает гостю, (угощение) гостя (дает) богатство, славу, долголетие и небесное блаженство. /…/ Кто готовит пищу (только) для себя, тот ест один грех». [288]Там же перечислялись обязательные пять жертв: богам – масло в огонь, предкам – воду, существам – пищу, людям – угощение или милостыню, Брахме – чтение Вед». [289]Представления прарусов и древних индийцев сближались: «Когда чиста пища, то чиста природа, когда чиста природа, крепка память». [290]Совпадали многие черты их жертвенных обрядов. Устроитель пуджи (молитвенного приношения индуистов) обязан был сам собрать топливо для священного костра, а молоко, принесённое в жертву, разделить между всеми участниками. [291]

Индийцы ведийских времён и прарусы возжигали около священного костра ветви и, повторяя ход солнца, совершали ими круговые движения. Сходным являлось восприятие ими годового круголетья: «Когда с Пурушей в качестве жертвы боги совершали жертвоприношения, весна была жертвенным маслом, лето – топливом, осень – жертвой». [292]«Тело» жертвенного пирога древних русов составляла мука из осеннего урожая, топливом в печи являлись особые, берёзовые и дубовые дрова, собранные летом, а священное масло, изготовленное на Масленицу, становилось символом весны.

Масленичная «пища новолетия» являлась жертвой божеству, съедобным священным оберегом и украшением обрядового пира. Первые художественные произведения прарусов создавались женщинами из молока и муки. Сывороткой, добавленной в молоко, его превращали в простоквашу. Сосуд, в котором это происходило, называли творило или творильница. В нём творили мягкий белый сыр, называемый творог. Затем из муки в утворе – плоском деревянном сосуде готовили, точнее, творили (затирали) тесто для блинов, пирогов и караваев. Посуда для приготовления пищи называлась утварью. Празднуя первый день творения на Масленицу (затем на Коляду, а спустя столетия на Рождество), готовили печенье в виде ближайших человеку тварей (коровок, бычков, коников, барашков, козуль, петушков, кокурок, утиц) или их символов (рогулек, рожков, копытцев), часть печенья скармливали скоту и птице «для приплода».

Слова искусьнъ и позднейшее искусство происходят от праславянского * kusiti , общему для слов кусать, искýс, вкус вкушать , все они родственны с латинским gustus «проба на вкус, вкус» и готским kiusan «пробовать, испытывать». [293] Искушённый с давних пор означает «знающий, опытный» (буквально, «принявший в себя, имеющий в себе»), а глагол раскусить употребляется в значении «понять». Из теста лепили обережные украшения, которые придавали обрядовому пирогу лепоту «красоту»: кресты, крестцы, покрестники, кольца, гребешки и ельцы (в виде ёлочки). От древнейших лепных украшений из теста (воска, глины) произошли слова лéпый «красивый» , благолепие, великолепие. Выразительны были и названия древнерусских обрядовых блюд: пироги и ковриги, кулебяки (от колоб ó ки), колобы и оладьи (в честь лады «супружеского союза»), бабы, пышки, бублики, калачи, пряники, вареники…

Яйца, украшавшиеся на Масленицу обережными кресами , до сих пор называют пstūpaсанками . Глагол пьсáти «чертить, рисовать» относился не к письму, а к древнему «художеству», он родствен древнеиндийскому piṁçáti «украшает, придаёт образ» и авестийскому paēsa «украшение». [294]