Валерий Байдин - Древнерусское предхристианство

В Средние века Радоницу стали называть Могилки, Гробки и Проводы – от прощания с умершими на кладбище, [313]с ней путали Семик, который именовали Навий день «день покойников». Следуя древнейшему обычаю, в этот день хоронили всех скончавшихся за зиму, которые покоились либо в дворовых погребах, покрытых домовиной , либо попросту в больших снежных сугробах – временных гробах. Обязательное весеннее перезахоронение объяснялось представлениями о том, что в «обмершую» землю нельзя хоронить тех, кому надлежит воскреснуть. В Средние века, как и в древности, покойников собирали зимой в божедомках «убогих домах» до наступления Семика. Затем их тела разбирали родственники, оплакивали, обряжали и предавали «ожившей» земле: «К этому дню набожные люди покупали гробы и саваны, холсты и полотно и отправлялись с ними за крестным ходом в убогие дома. Там находился большой сарай или амбар с глубоким ямником, в котором обыкновенно складывались трупы усопших. /…/ В одной старинной песне сказано про убогие дома:

Новое погребение происходило одновременно с севом зёрен в Семик и мистически ему уподоблялось: души умерших незримо восставали к свету из «ожившей» утробы Матери-сырой-земли. [315] Воплощение весенней живительной силы древние русы и германцы представляли в виде цветущего дерева, именовавшегося май . От древнерусского маи происходят слова майник «жаркий день», ма́йко «жарко, знойно», маять «томить жарой», оно состоит в родстве с латинским maius «май, время наибольшей растительной мощи земли». На Руси в весенних обрядах плодородия использовали леторосли, макушки молодых деревьев и маковки растений, особенно, огненно-красного мака. Древнерусское макъ родственно древнегреческому μήκων и древневерхненемецкому mâge, maho с тем же значением.

Слово макуша «макушка» родственно с именем Макошь (Мокошь) «могучая, могущая». В макушках растений, по убеждению русов, собиралась возрождающая мощь согретой солнцем и орошённой дождями земли. Девушки готовили из них снадобья, чтобы получить мокошь – дающую здоровье и родильную силу. По той же причине народом особо почитались маковки священных холмов (таких, как знаменитый Мако-вец около обители св. Сергия Радонежского), а впоследствии церквей. Считалось, что именно на макушку человека сходила небесная благодать, как нисходил Святой Дух на головы апостолов в праздник Троицы, называемый в народе Зелёными святами.

В Семик всем селом отправлялись в поля и рощи, рубили молодые березки, собирали цветы и пряные травы: чабер, мяту, зорю. Избы убирали древесными ветвями, пахучим клечаньем, полы устилали скошенною травою. По дворам и вдоль улиц устанавливали ряды берёзок-оберегов, и на несколько дней сёла уподоблялись зеленым рощам.

После тризны всем селом шли с кладбища в рощи и пели:

На обсохших пригорках женщины правили нови́ны – расстилали новые холсты с хлебом-солью и встречали Гостью-Весну. Песнями славили возвращение жаркого солнца, возвращение на землю душ умерших родителей, появление на полях первых всходов. Ликование вызывали и теплые дожди, и первые живительные росы, и омовения (искупления) в вешних водах:

Эти праздничные дни именовали Зелёные святы. В честь предков «завивали» молодые берёзки – сгибали и соединяли вершинами в виде зелёных сводов для встречи духов предков – кумов, небесных гостей. Женщины, а древнейшие времена и мужчины, сплетали из берёзовых веток венки и увенчивали себя хоро́нами, хронами (от праславянского *xorna «охрана, ограда», родственного латинскому corona «венец, круговые укрепления»). Вокруг берёз вели хороводы и пели:

Молодёжь «рядила в девицу берёзу». С молодым деревцем, украшенным цветами и лентами, парни и девушки шли на луг, где вели хоровод под песню «Травинушка», в которой нельзя не заметить следов почитания «играющего» солнца:

Селяне зазывали соседей в гости, угощали караваями и «семицкой» снедью, дарили друг другу венки или пучки «букеты» и кумились – роднились, чтили единство семьи и рода. Затем всех созывали на мирской пир, непременно приглашая на него сирот, вдовых и больных. Под вечер вели общий хоровод у деревни, вокруг одной из берёз. В ней словно воплощался и представал единым весь род – от корней и ствола до веток с молодыми порослями.

В один из семицких дней хороводница собирала женщин и девиц отдельно от мужчин и с песнями вела в берёзовую рощу. Там они «завивали берёзки», кумились – целовались через берёзовые венки, обменивались ожерельями и перстнями, клялись в дружбе, после чего считались родственницами. После этого на поляне расстилали скатерть, клали на неё каравай и цветочные венки. Вокруг вели хоровод со славильными песнями, а в завершении «молили каравай»: разламывали на куски и просили предков порадеть о замужестве или счастливом браке. Этот «семицкий пир» состоял из непременной яичницы-глазуньи и лепёшек, испечённых в виде венца с желтком посередине – знаком солнца и плодородия. В каждом доме хранились куски от семицкого «молённого» каравая, их замешивали в свадебный пирог при замужестве. С предками заключали завет, завивая куми́цу «берёзовый венок, перевитый лентами из девичьего венка». Иногда этот символ охраняемого девства братья завивали сёстрам, а те тайно передавали своим суженым. На Семик сговаривались о будущих браках. В день свадьбы лентами с семицких берёзок и венков девушки перевязывали свечи и берегли их до самой кончины.

От девичьего добрачного венка происходят слова вѣно «выкуп за невесту» и вѣновáть «продавать», связанные с обычаем выплаты родственниками жениха «выкупа» родителям невесты. У юношей семицким оберегом считался пучок берёзовых веток – вѣник, который заменяли ветками можжевельника, можевела . Возможно, его название произведено от выражения «мужа ель», если учесть диалектное мýжелка «можжевельник» и обряды с «мужской» елью ( еловéц, еленёк ), начальный смысл которых утерян. «Ёлочка», многократно вышитая в узорах на свадебном убрусе, являлась архаическим знаком брачного соития. Собирали можжевельник с молитвой: «Царь лесной и царица лесная, дайте мне на доброе здоровье, на плод и род!». [316]