Валерий Байдин - Древнерусское предхристианство

В сравнении со словом и речью понятие язык свидетельствовало о зарождении личностного самовосприятия. Праславянское * językъ – восстанавливается как * jęzvy – c выпавшим – v– в окончании и сближается с авестийским hizvā в том же значении. В слове języ-kъ произошло акцентированное слияние с основой * jęzvy – личного местоимения язъ, я (при общеславянском * jaz ). [415]

«Боян и князь». Осколок изразца. Новгород. Середина ХV в.

У ног длинноволосого гусляра в шляпе и с наплечными бармами разложен костёр, рядом стоит человек в кафтане со свитком в левой и птицей на правой руке.

Самоотождествление говорящего со своим языком (органом речи) и родным языком привело к стойкому пониманию: моим языкомя говорю с соплеменниками на нашем языке. В этом единстве проявилась важнейшая черта древнерусского сознания. Личное «я» не предполагало обособления. Глагольные формы я есмь, мы есмъ были почти неотличимы, а впоследствии полностью слились: «я есть, мы есть». Русская речь соединяла родной язык человека и всего народа. Слово язычество , возникшее в церковной среде как перевод греческого ἐϑνιϰóϛ «народный», лишь подтверждало древнерусское тождество народ – язык .

Возникновение языка равносильно зарождению религии – смысловой и словесной связи всех со всеми и всего со всем (religio). Родство крови у прарусов сменилось родством веры и языка. На Руси особо чтили прирождённых носителей дара слова: сказителей и певцов боянов (производное от боган «богов, божий», бажан «любимый, любезный»), иначе называемых баянами – умеющих бáить «сказывать», способных обая́ть «околдовать» словом и убаюкать «успокоить, усыпить». Обладателями пророческого дара считали ветий – прорицателей, предсказателей, которые могли велéти словами – повелевать чувствами и мыслями людей. Всех их именовали слáвиями , что значило «славящие», сравнивали с соловьями «поющими словом». Сходное уподобление существовало у древних греков, называвших сказителя «аэд» (от ἀοιδóς «певец, заклинатель»), словом, родственным с αηδóνι «соловей». Прарусы сравнивали соловья и солнце, которое эта солóвая (от праславянского *solvъ «желтовато-серый») «жёлтая» птица с красной грудкой и рыжеватым хвостиком, встречает пением на заре. Древние римляне сближали имя соловья luscinia со словом lux «свет».

О богатом словаре древнерусской духовной жизни говорят сохранившиеся до наших дней слова ум, рассудок, мысль, толк, догадка, дума (родственное с дым и древнегреческим θυμóς «душа, дух»), ведать, знать, постигать, учить, смекать, проницать, полагать, представлять, мечтать, воображать, мнить (сравнимое с древнеиндийским mánas «ум, дух, разум» и латинским mens «ум»), чтить (близкое к древнеиндийскому cétati «соблюдать, мыслить»)… Существовало множество глаголов, означавших способы и виды речи: сказывать, глаголать, говорить, прорекать, беседовать, сообщать, произносить, замечать, намекать, упоминать, молвить, вещать, (пропо)ведовать, гласить, толковать, объяснять, судить, славить, хвалить, петь, просить, молить, оплакивать, звать, кликать, галдеть, кричать, орать, ругать, бранить, клясть, ворчать, бормотать, лепетать, мямлить, шептать…

Вершиной словопочитания являлся «призванный с неба» глагол, заклинающий смерть. Кресильным словом возрождали души предков, заговорным исцеляли больных, вещим предсказывали судьбы. С мольбой и хвалой обращались Сварогу и покойным родителям, доброй речью привечали живых. Бранным (обережным) словом оборонялись от врагов на поле боя, проклинали нечисть, изуверов и изгоев. В Средние века сквернословие осуждалось как богомерзкий грех, магические проклятья считались колдовством, вели к церковным прещениям и наказаниям. Но речевые запреты слабели вместе с верой в неодолимую власть слова…

В Средние века сохранялась удивительная приверженность к праотеческому именословию, на старинный лад было переиначено немало имён из православных святцев: Шура, что значило щур, чур «предок» (от Александр, Александра), Мара, Маруша, Маруха «марящая (от солнечного жара)» , Маня, Мася «маленькая» (от Маруся, Марфа), Нюра – искаженное нура «понурая» (от Анна), Дуня, Доня «дочь» (от Евдокия), Поля «полевая» (от Пелагея), Галя, Галка (от Галина), Креся, Кристя «крещёная» (от Христинья), Женя «жена» (от Евгения), Женя «женатый» (от Евгений), Авсей «Овсень» (от Евсей), Сева «сеющий» (от Всеволод), Сеня «дух предка» (от Семён), Костя «костистый» (от Константин), Паля «палящий», Паша «пашущий», Паня «пан» (от Павел), Петя, Петька «петух» (от Пётр), Родя «родной» (от Родион).

В течение многих веков образ бескрайнего «простора» оставался в числе важнейших и для древнерусского, и для средневекового сознания. Он обнимал всю Вселенную, окружающий мир не казался враждебным. В языке и письменности запечатлелось восприятие «кругодолья земель и небес» как свободы, приволья, радости душевной. «Повесть временных лет» упоминала о «веселье и пространстве», противостоящих «тесноте» бытия. И.И. Срезневский в «Словаре древнерусского языка» приводил ряд значений слова простороньство «свобода, раздолье», со временем пополнявшихся все новыми оттенками – от «громадности», «великости» и «бесконечности» в XI веке к «довольству, приволью» в XIV столетии. Один из текстов 1499 года говорил о «пространстве сердца» как о его «веселье». [416]В русской речи и народном сознании земная ширь становилась земным шаром, а небесная голубизна превращалась в бездонную глубь.

Поклонение Сварогу, изрекающему божественные глаголы, предопределило веру в Бога-Слово, «сошедшего с небес». Древняя «религия слова» привела к утверждению в Средневековье и в Новое время стойкого словоцентризма русской культуры, к появлению впоследствии великой литературы.

Почитание «небесной медведицы» и первого сварожича, человеко-медведя, после перехода прарусов к свето-солнечной религии было перенесено на Мать-сыру-землю и на бесплотных полунебесных существ Мокошь и Пятницу. Они олицетворяли мощь всесильного Сварога, чудотворное действие «живой земли», взятой с могил предков и родных нив. В Средние века сохранилось всенародное почитание Пятницы, отождествлённой со св. Параскевой. Благочестивые крестьяне полагали: «В пятницу, матушку Прасковью, грешно тревожить Землю, ибо во время крестной смерти Спасителя было землетрясение». [417]