Валерий Байдин - Древнерусское предхристианство

Оба оскорбительных для русов патриарших послания полуторавековой давности стали известны духовным и светским властям Киева. И ответ на них был дан уже во вступлении к «Повести временных лет». В сказании об апостоле Андрее утверждалось, что он отправился на Русь, одновременно с другими апостолами, пошедшими с проповедью к грекам и римлянам. Далее рассказывалось, что св. Андрей приплыл в Корсунь по «Понтейскому морю», после чего добавлялось «иже море словеть руское», и поднялся по Днепру до гор. Пророчество о будущем крещении Руси излагалось в стиле писаний Нового Завета: «И заутра, въставъ, рече к сущимъ с нимъ ученикомъ: “Видите горы сия? Яко на сихъ горахъ въсияеть благодать Божия: имать и городъ великъ быти и церкви мьногы имат Богъ въздвигнути”. И въшедъ на горы сиа, и благослови я, и постави крестъ, и помолився Богу, и слѣзе съ горы сея, идеже послѣже бысть Киевъ, и поиде по Днѣпру горѣ. И приде въ словены, идеже нынѣ Новъгород /…/». [544]Сказание давало понять, что Киев и Новгород возникли по благословению апостола Андрея, именуемого «Первозванным», – призванным Христом прежде всех других учеников. Особенно знаменательным на Руси считали церковное предание о распятии св. Андрея на косом кресте.

В начало «Повести» было введено и сказание о Кие, легендарном основателе столицы Руси. Чтобы утвердить величие и значимость города, отвергалась народная молва: «Аще бо бы перевозникъ Кий, то не бы ходилъ Царюгороду, но се Кий княжаше в родѣ своемь /…/.» [545]. В дальнейшем, погодном летописании под 858 годом сообщалось о крещении болгар силой, что означало их «покорение» Византией: «Михаилъ цесарь изыде с вои берегом и моремъ на болъгары. Болгар(е) же увидѣвьше, не могоша стати противу, креститися просиша, покорятися грѣком». [546]В летописи добровольное крещение свободных русов многозначительно противопоставлялось насильственному крещению болгар.

Враждебные отношения Руси и Константинополя, лишь осложнившиеся после Владимирова крещения, лучше всего объясняют появление в «Повести» сказания о «призвании варягов» в 862 году. Предположительно, оно сменило начальный рассказ летописи об основании русского государства с помощью Византии, после крещения Аскольда в Киеве в 867 году. Признание за Константинополем такой заслуги ставило Русь в крайнюю зависимость от греков. В течение пятнадцати лет, до низвержения Аскольда в 882 году, они могли считать её своей провинцией. Добровольному «призванию греков» в 867 году было явно противопоставлено «призвание варягов» на пять лет раньше. В летописном сказании их образ резко отличался от рассказов о свирепости викингов-завоевателей, силой поработивших множество стран Западной Европы: «И изъбрашася трие брата с роды своими, и пояша по собѣ всю русь, и придоша къ словѣномъ пѣрвѣе. /…/ И от тѣхъ варягъ прозвася руская земля». [547]Возможно, летописец чуть позже сознательно повторил враждебное мнение греков о том, что все новгородцы «от рода варяжьска», чтобы ещё больше противопоставить византийцам истоки русской государственности.

Великокняжеские летописцы настаивали на отнюдь не почётном для христианской державы происхождении: её народ принял самоназвание русь от скандинавов, наводивших страх на всю Европу, Русская земля получила государственность не от православной Византии, а от ненавистных ей норманнов-язычников и не в столичном Киеве, а в «варяжском» Новгороде. Летописцы с явным умыслом объединяли «заморских» варягов и славяноязычную русь. Тем самым подчёркивалось единство страны, военная мощь государства, возникшего без участия греков, и полная независимость от них правящей династии рюриковичей.

«Повесть временных лет» умалчивала о провизантийски настроенных русах Таврии и азовско-черноморских побережий, приобщённых к христианству уже в середине тысячелетия, и о днепро-донских русах, среди которых в VIII–IX веках было столь ощутимо стремление к православию. У создателей первой русской летописи были иные цели: дать великокняжеской власти ответы на притязания властолюбивой империи. Лицемерию и гордыне греков-проповедников в «Повести» противостояло сказание о пришествии задолго до них на Русь «истинного христианина», апостола Андрея Первозванного. Писаниям византийцев о диких и непокорных «россах» отвечал рассказ о добровольном призвании Русью справедливых варягов, с которыми русы сразу установили ряд «договор», а утверждениям о «варварах», которых крестили просвещённые греки, – повествование о князе Владимире, который «пришёл с вои на Корсунь» и сам заставил крестить себя, а затем всю Русь. И «людье с радостию идяху» на крещение.

Русы издревле чтили богослужение, считали себя сынами и служителями небесного божества, сварожичами. Русь не знала рабства, и потому исконно русское робъ «ребёнок, слуга, работник» [548]понималось как «чадо, служащее отцу». Новокрещёные русы представали перед Христом в чине «рабов», поскольку считали себя «работниками» Бога-Отца. Однако в Византии рабство и невольничьи рынки существовали до конца XII века. При переводах церковных книг с греческого, слово δοῦλος «раб, слуга, невольник», не имевшее прямого соответствия в древнерусском, было отождествлено с рабъ «слуга, работник», а евангельское выражение Ἰδοὺ ἡ δούλη κυρίου (Лк. 1:38) преподносилось как «се раба Господня» вместо «се служительница Господня»; [549]на латинский те же слова были переведены «Ecce ancilla Domini» («Я служанка Господня»), а не «Ecce serva Domini» («Я рабыня Господня»).

Этнографические описания позволяют представить внешний вид древних обрядовых образов (от глагола резать) и изваяний (от вить «плести» из вай «веток»). К первоистокам русского искусства относились не только съедобные священные символы, «творимые» в Масленицу. Самые ранние украшения представляли собою родовые и семейные обереги: звериные клыки и когти, височные кольца, змеевики, лунницы, ложечки, гребешки… В их образности остались следы древнейшего, мифопоэтического мышления. Прарусы верили в силу священных знаков (креса, сияющего неба, солнца, купальского святогня), их помещали на одежде, жилищах, святилищах, могилах – в местах соприкосновения видимого и невидимого начал.

Крест, прямой и косой ( крес ), известен с эпохи освоения огня в верхнем палеолите. В искусстве древних русов он означал зарождение жизни и возрождение солнца, а также защиту людей и святынь от зла. Узор из «крестиков» ограждал края одежды – опоясывал, часто в несколько рядов, вороты и рукава рубах, запястья и пояса, полы и подолы, украшал рушники, скатерти и подзоры. Косые кресты вышивали на свадебных убрусах, вырезали на челе избы и наличниках окон, воротах и домашней утвари, детских колыбелях и посуде, изображали на колтах и поручах, оплечьях и ожерельях, пряжках и застежках, посохах, воинских щитах, боевых топорах и пр. Крестцами, крестообразно, перепоясывали «дружек» во время свадьбы. Крестовидную прорубь во льду на Водокрещи (а затем Крещение) называли крес, а красный угол в избе – крёсты. Все самое ценное было украшено и «защищено» знаками кресения. Даже ограду вокруг древнейших святилищ, изб, загонов для скота и огородов изготовляли в виде воткнутых в землю «крест-накрест» жердей, она считалась, в первую очередь, священной и лишь потом обычной изгородью. Упрощенный крестовидный орнамент иногда превращался в зубчатый, треугольные острые «зубья» которого также являлись оберегами, отвращали нечистую силу.