Валерий Байдин - Древнерусское предхристианство

В 1547 году, при венчании на царство, Иван IV был провозглашён «царём всея Росии» (написание с удвоенным – с- возникло в середине XVII века). Впервые русское государство приняло иноземное название Prnoia, давно существовавшее в Византии для наименования Руси. Спустя несколько лет в Москве, исходя из «единства с греками», был подвергнут сомнению восходящий к древности и краеугольный для русской духовности отказ от изображения незримого Божества. На соборном обсуждении в январе 1554 года посольский дьяк Иван Висковатый выступил против икон, написанных в 1547 году в кремлёвском Благовещенском соборе с нарушением древних правил: «Не подобает невидимого Божества и бесплотных воображати, /…/ не подобает почитати образа паче истины». [605]Псковские мастера, создавшие росписи, ссылались на «греческие образцы». [606]Митрополит Московский Макарий поддержал иконописцев и одобрил изображение Бога-Отца в виде «Ветхого денми» старца, упомянутого в Книге пророка Даниила: «В нашей земле русьской /…/ живописцы невидимого Божества по существу не описуют, а пишут и воображают по пророческому видению и по древним образцам греческим». [607]

Л.А. Успенский пояснял: «Для митрополита изображение Бога по пророческим видениям имеет ту же силу свидетельства, что и образ воплощения; он не делает между ними разницы». [608]Это было верно лишь отчасти. Вряд ли глава Русской церкви не видел различия между строго словесным описанием видения, на котором настаивал Висковатый, и иконным изображением Бога-Отца. В подтверждение своей правоты первоиерарх приводил лишь «древние образцы греческие». Высокопоставленный дьяк, посмевший усомниться в приемлемости таких образцов и ссылавшийся только на первоисточники («Деяния Вселенских соборов») был осуждён, по сути, за непослушание и, возможно, по подозрению в сочувствии ереси жидовствующих, отвергавших иконы. [609]Перенятое от греков безграничное иконотворение было утверждено на Руси силой. И это насилие предвещало глубокие духовные нестроения. [610]Религию Слова начало теснить почитание «овеществлённого в красках» Образа, считавшегося более понятным и «назидательным» для простонародья.

В Средневековой Руси, следуя евангельской истине «в начале бЪ Слово…», Книгу не противопоставляли Иконе. Висковатый, настаивая на первичности «пророческих глаголов», пытался убедить своих противников в том, что лишь Священное писание наполняет зримый образ духовным смыслом, а икона, в свою очередь, придаёт библейскому слову полноту воплощения. В символическом написании «Святой Троицы» Андреем Рублёвым непостижимое, «неслиянно-нераздельное» обрело прекрасный, но условный облик: он требовал благоговейного созерцания и молитвенного постижения.

Впоследствии, под влиянием «греческих образцов» стали появляться изображения Святой Троицы, в которых Святой Дух «в виде голубине» исходил «от Отца к Сыну» – от Бога-Саваофа ко Христу. Основой икон такого рода являлись «латинские» образы Бога-Отца, перенятые у греков, а от них перешедшие в Южную и Западную Русь. Вопреки прещениям Большого Московского собора 1666–1667 годов «Господа Саваофа образ впредь не писати», прежнее, смиренное благоговение перед «неосяжным и неисповедимым» было отвергнуто.

Всё незримое стало зримым. Средневековая иконосфера замкнулась сама в себе. Иконы заслонили недоступный даже умозрению лик Творца мира, вечности и бесконечности. В церковное искусство проникли изображения «нетварных небесных сил»: шестикрылых серафимов и многокрылатых херувимов с античными ликами. В церквях, словно ожившие варяжские болваны, появились столь ненавистные в Древней Руси деревянные, раскрашенные «под иконы» скульптурные изображения: «Христос в темнице», «Святой Никола Можайский», «Святая Параскева» и др. В послепетровские времена к ним добавились иконы с порхающими ангелами в виде розовощёких барочных путти. Иконопись приобрела вид театральных декораций, возвышенное стало вытесняться приземлённым, духовное – чувственным. Смысл таких изображений двоился, подлинное соединялось с искусственным, истинное казалось ложным.

В конце Средневековья надлом веры, оторванной от древних, византийских и русских истоков, привёл к жесточайшим потрясениям. Главными их виновниками явились вовсе не «греческие учителя», а правители Московской Руси. Стоглавый собор 1551 года, Церковный собор 1648 года, царские указы сурово, но тщетно осуждали «нечестивые» обряды крестьян, а затем и «невегласие» духовенства. Властям противостояло неколебимое обрядовое единомыслие, от которого никто не хотел отказываться. Молодой царь Алексей Романов, набожный, плохо образованный и неискушённый в государственных делах, возжелал силой выправить народную жизнь по монашеским образцам, а русское православие по новогреческим прописям. Его усилия поддержал честолюбивый и властный патриарх Никон. После присоединения в 1654 году запорожских казаков и Гетманщины к Московскому государству, царь посчитал, что настало время освобождать от ига иноверцев и собирать православные народы вокруг правоверной Руси. Ради этой цели он решил любой ценой устранить досадное препятствие: отличия Студийского богослужебного устава, принятого при Владимировом крещении, от сменившего его впоследствии в Византии Иерусалимского устава.

Попытки просвещённого церковного дипломата Арсения Суханова, изучившего архивы многих афонских монастырей, защитить равно-честность русских обрядов с новогреческими оказались напрасны. Не убедило московских правителей даже увещание Константинопольского патриарха Паисия: единство православия разрушается не различием обряда, а ересью. Одержимый властью и гордыней Никон, не внял голосу разума, предпочёл действовать жестоко и неумолимо. На Руси силой ввели троеперстие, внесли изменения в Символ веры, богослужебные тексты и молитвы, духовенство переоблачили в широкие греческие рясы и камилавки, перенятые у турок.

От царя и его ближайшего окружения исходили настроения, которые хорватский священник-униат Юрий Крижанич, находившийся в Москве в 1659–1661 годах, определил, как «чужебесие». Этим словом он именовал неистовую «любовь к чужим вещам и народам и чрезмерное /…/ доверие к чужеземцам», при котором «мы собственный образ жизни презираем, уничижаем, отвергаем». [611]«Грекопоклонство» Алексея и Никона объяснялось желанием объединиться с «вселенским православием» и так возглавить половину Европы. Вряд ли они не знали об ответах Ивана Грозного ватиканскому послу Поссевино, предложившему Руси унию с Римом по греческому образцу и власть над православным миром: «/…/ знай, что мы веруем не в греков, а во Христа. Что же до Восточной империи, то Господня есть земля: кому захочет Бог, тому и отдаст ее. С меня довольно и своего государства /…/». [612]