Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Армия никого не интересовала. Нуждались бы солдаты в обуви и теплых вещах, ходили бы сестры милосердия в рваном белье, мерзли бы в солдатских шинелях, если бы русская общественность окружала свою армию любовью и заботой? Конечно нет. Но добиться от занятой наживой и разгулом буржуазии средств, чтобы согреть и обуть умиравших за нее людей, не было никакой возможности. Не давая ни гроша, она только поносила армию за то, что та слишком медленно двигается вперед.

Во время Французской революции народ создавал в своем пылком воображении целые иностранные армии и коалиции и годами повторял на разные лады: «отечество в опасности». У нас наоборот, все надежды буржуазии сосредоточились на интервенции, и только в ней видели желанное спасение.

На свои русские силы, пишет И. Наживин, ориентировалось не более пяти процентов. Десять процентов верили в англичан (французов ненавидели все) и 85 процентов уповали на немцев. Где-то в подсознательной области жила уверенность, что только немцы сумеют помочь делу, и все стали требовать начатия переговоров с Гинденбургом. Каким образом побежденная и зажатая в тиски страна сможет осуществить такую задачу — об этом никто не думал, но все жадно прислушивались к вздорным слухам о прибытии немецкой делегации, и посылке Гинденбургом стотысячной армии. Это и было то, что называли «патриотизмом». — «И ни одному негодяю и в голову не приходило, что нет никакого основания ни французскому, ни немецкому солдату умирать за него, когда он сам только и делает, что разрушает и армию, и Россию».

Переделать природу этих людей было невозможно. Их надо было просто стереть с лица русской земли.

Интересы государства и армии были настолько чужды буржуазии, пишет генерал Деникин, что представители крупных финансовых и торговых групп не стыдились просить у союзников добиться отмены закона, запрещавшего вывоз за границу необходимого для населения и армии хлеба и сырья. Судовладельцы домогались через них же восстановления выгодных им иностранных рейсов, местные деятели ходатайствовали о предоставлении им хорошо оплачиваемых городских постов, а обыватель надоедал иностранцам всякого рода личными жалобами и делами. Командовавший союзными войсками генерал Франше д’Эспере, пишет генерал Деникин, не скрывал своего презрения к русским и 12-го марта 1919-го года, при приеме начальствующих лиц, он говорил раздраженным тоном о «постыдном» поведении интеллигенции и буржуазии, которые «прячутся за спиной союзников». Подорвав своей беспринципностью у иностранцев веру в русскую власть, буржуазия не только всегда была в оппозиции к ней, но систематически отказывала в материальной помощи той армии, которая конечной своей целью ставила восстановление буржуазного строя и собственности.

Когда дезертирство призывных стало повальным явлением, генерал Деникин приказал все приговоры полевых судов предоставлять ему. На утверждение поступали только приговоры, вынесенные крестьянам, и несмотря на грозные приказы, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо из интеллигентной буржуазной среды под суд не попало. «Изворотливость, беспринципность вплоть до таких приемов, как принятие персидского подданства, кумовство и покрывательское отношение общественности, служили им надежным щитом. Бессильным оказывались также драконовские законы, проведенные для борьбы со спекуляцией. Попадалась лишь „мелкая сошка“. Казнокрадство, хищение, взяточничество стали явление обычным, целые корпорации страдали этим недугами».

В оброчную статью обратился и железнодорожный транспорт. В торговле вагонами принимали участие самые широкие круги. В этом были изобличены редактор одной демократической газеты и одна благотворительная организация, распродававшая купцам предоставленные ей вагоны за обусловленное по договору вознаграждение 25 % с прибыли.

Донское правительство, отчаявшись получить собственными силами хлеб с Кубанской области, поручила его закупку крупному купцу Молдавскому. Он покрыл всю Кубанскую область и все ее дороги своими контрагентами «которые, — пишет генерал Деникин, — по таксе и почину совершенно открыто платили попутную дань всей администрации от станичного писаря и смазчика колес, до… пределов не знаю». — «Все это была давняя и твердая традиция».

Все меры к установлению законности, все попытки создать какой-либо порядок неизменно встречали самое упорное сопротивление всей буржуазной общественности, не желавшей понимать их вопиющей необходимости. «Поистине нужен был гром небесный, чтобы заставить этих людей опомниться».

«Однажды, — рассказывает писатель Наживин, — их скорый поезд, в котором он ехал, налетел на товарный. Было вдребезги разбито несколько вагонов и раздавлено человек десять пассажиров. Все было плотно усеяно бакалейными товарами, синькой, мылом, папиросами, орехами, сардинками и пр.». «И надо было видеть публику. Едва отправившись от первого страшного испуга, как тотчас бросились грабить все это добро. Поездную прислугу, уговарившую прекратить грабеж, никто слушать не слушал. Все набивали себе карманы чужим добром. Жуткую картину представляло это мародерство среди ночи, в огне костров, на виду у изуродованных трупов, вытянувшихся вдоль линии».

Страшный, невероятный моральный развал проявила и интеллигенция. Часть ее, не ушедшая в бесстыдную спекуляцию, пристраиваясь к разного рода доходным местам и должностям. Множество по внешности культурных и порядочных людей поступили на службу в так называемый «Осваг» (осведомительное бюро), заслуживший такую аттестацию главнокомандующего Деникина: «Приказываю немедленно разогнать всю эту сволочь; Осваг в глазах порядочных людей становится все более и более сборищем всяких негодяев и идиотов».

Спекулировавшая интеллигенция вместе с жадной и своекорыстной буржуазией наживала сумасшедшие деньги и на глазах у всех прожигала их в игорных домах, ресторанах и разного рада притонах. «Прекрасные дамы в сногсшибательных туалетах, — пишет И. Наживин, — полковники генерального штаба, черномазые восточные люди, шустрые евреи, совсем молодые люди несомненно призывного возраста, чиновники, вернувшиеся помещики — все это спекулировало на дамских чулках, на валюте, на спичках, на пуговицах, на хинине, на всем, что угодно, что жадно, лихорадочно, отвратительно. В переполненных кабаках пропивались бешеные деньги, и тут же, рядом с разодетыми барышнями с бриллиантами в ушах, сидели больные, раненные и изможденные офицеры и пили холодный поддельный чай».

«„Вот вчера, за какие-нибудь полчаса заработал 400 000 тысяч рублей“, — весело рассказывают за одним столиком. Услышав это, сидевший за соседним столом измученный молодой офицер встал, поднял стул и опустил его на голову мерзавца. Крики, шум — офицера увели в комендантское управление. Он бледен, молчит, только нижняя челюсть его трясется. И что у него в душе теперь, за что он там мучился, за что проливал кровь?»