Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Вся белая Россия являла картину сплошного разврата, взяточничества и пьянства. «Глядя на эти сонмища негодяев, на этих разодетых барынь с бриллиантами, на этих вылощенных молодчиков, — пишет И. Наживин, — я чувствовал только одно: я молился: „Господи, пошли сюда большевиков, хоть на неделю, чтобы хотя среди ужасов чрезвычайки эти животные поняли, что они делают“».

Мольба эта была услышана. В своем донесении о занятии красными Киева, французский генерал Франше д’Эспере сообщал: «Город стал неузнаваем. Царившая там безумная вакханалия прекращена большевиками в 24 часа».

В 5-м томе очерков генерала Деникина помещен снимок: двор большого каменного здания. На земле в два длинных ряда сложены обнаженные трупы. Под снимком подпись: «Жертвы киевской чрезвычайки».

Неужели прав Ницше 93 , утверждавший, что изучение ужасных явлений неизменно приводит к вопросу, не представляют ли собой нечто ужасное те люди, которым эти явления приходится переживать?

Чего хотели красные, когда они шли воевать?

Они хотели победить белых, и, окрепнув на этой победе, создать из нее фундамент для арочного строительства своей коммунистической государственности.

Чего хотели белые?

Они хотели победить красных. А потом? Потом — ничего, ибо только государственные младенцы могли не понимать, что силы, поддерживавшие здание старой государственности, уничтожены до основания, и что возможностей восстановить эти силы не имелось никаких.

Победа для красных была средством, для белых — целью, и при том — единственной, а потому и можно совершенно безошибочно ответить на вопрос, что было бы, если бы они эту победу одержали.

В стране появились бы бесчисленные организации, борющиеся между собой за кандидатов на престол, за Советы без большевиков, за Учредительное собрание и демократический режим, и еще за многое другое. Хозяйничали бы всякие разные батьки Махно, атаманы Семеновы, Петлюры, и просто разбойничьи банды. Все это, прикрываясь высокими лозунгами, грабило бы население, разрушало бы города, сметало бы артиллерийским огнем целые деревни, насиловало бы женщин, распространяло бы сыпной тиф и внесло бы невероятную разруху.

И страна представляла бы небывалую по эффекту и ужасу картину смерти нации.

Когда весной 1917-го года глава Временного правительства адвокат Керенский, убеждая войска воевать, грозил, что вторгнувшийся неприятель отнимет у них землю, один из солдат ему ответил: «если будем наступать, все погибнем, а мертвому земля не нужна».

Хотя испуганный истерическим криком возмущенного таким ответом Керенского, солдат и упал в обморок, но совершенно несомненно, что логичность его возражения осталась не опровергнутой, и что победителем из этого столкновения вышел солдат, а не Керенский.

Люди уже потому никогда и ни при каких условиях не жертвуют собою ради выгод и жизненных благ, что собственная гибель лишает их возможности этими интересами пользоваться. Люди умирают только за идею. «Идее, — пишет А. Хитлер в своей книге Mein Kampf („Моя борьба“), — обязана французская революция своим осуществлением, идея создала фашизм и национал-социализм, идея же превратила русский военный бунт в народную революцию. Только идея, как миросозерцание, объединяет народ и делает его непобедимым, а потому созданные ею движения никогда и ни при каких условиях не могут быть побеждены силою и штыками. Всякая попытка насилием победить явления, основанные на определенном миросозерцании, осуждена на неудачу до тех пор, пока одному миросозерцанию не будет поставлено другое, а насилие использовано как орудие для его защиты».

Совершенная бесспорность этих мыслей не оставляет никакого сомнения, что интервенция не только не встретила бы помощи со стороны русского народа, но что самая мысль — разогнать пулеметами иностранцев засевшую в Кремле «сволочь», — является просто детским лепетом политически безграмотных людей.

Сражаться с немцами могла побудить только идея, а не Константинополь с проливами. Бороться с большевиками можно было только противопоставив их миросозерцанию другое. Но столетиями державшееся в России крепостное право, одинаково развратившее как рабов, так и рабовладельцев, исключило из духовного мира русской общественности всякую, даже самую примитивную идейность.

Героиня одного из рассказов Лейкина 1 , вернувшись из стран, «где апельсины зреют», смеялась, что немцы в пироге с капустой толку понимать не научились, а кричат о каком-то фатерланде. Здесь вся идеология, вся ментальность русской общественности. Пирог с капустой — цель жизни, отечество, долг, честь нации — объекты для насмешек. Дореволюционная Россия не знала ничего святого. Даже к Божеству там относились без всякого пиетета. Можно ли говорить об уважении к Богу в стране, где служителя церкви звали презрительной кличкой «поп», где пословицы высмеивали «поповские карманы», «глаза завидущие и руки загребущие», где встреча со священником, как дурное предзнаменование, нейтрализовалось плевком в сторону, где обыватель правою рукою крестился, а левой — почесывал себе то место, которое, являясь продолжением спины, не носит, однако, ее названия.

И эта беспринципная, страдавшая полным отсутствием общественного инстинкта, равнодушная ко всему, кроме личного благополучия, общественность, была тем слоем населения, который питал своими соками власть, создавал весь уклад государственной жизни, и своей лакированной поверхностью закрывал для многомиллионной народной массы все поры и отдушины.

И масса эта жила не как нация, а как простое множество. Правда, это множество построило огромное государство, но построило оно его механически, бессознательно, как коралловые полипы, сами того не сознавая, строят целые острова в водах Тихого океана. Как пассивно оно участвовало в создании государства русского, также оно стало бы строить государство немецкое или австрийское.

С этого множества собирали подати, его гнали в солдаты, на войну, на починку мостов и дорог, и другие общественные работы, оно было невежественно, забито, всегда голодно, и такие понятия как родина, патриотизм, долг — были для него просто непонятными словами.

Русского народа никто не знал и ни чем он себя не проявлял, да и что мог дать безграмотный и темный крестьянин, никогда ничего, кроме своей деревни, не видевший. Чем мог проявить себя фабричный и заводской рабочий, знавший только тяжелый непосильный труд и воскресный кабак? Там, где были талант и дарование, они погибали уже потому, что сам носитель их не понимал их жизненного значения и ценности.