Джонатан Шепард - Начало Руси. 750–1200

В формулировке предмета исследования, который определяется как история народа русь и управляемой ими страны Russia , выражена вполне определенная позиция авторов по меньшей мере по двум принципиальным вопросам. Дело в том, что, во-первых, русы — и это было замечено уже давно — народ, не известный на исторической карте Скандинавии. Поэтому современная наука все больше склоняется к выводу, что русы — это не этноним, а социальный термин, обозначавший первоначально княжескую дружину и лишь впоследствии получивший расширительное значение. [921] Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги: Русско-скандинавские отношения домонгольского времени // Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 202–205; Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 53–61; Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Очерки… С. 267–272. См. также: Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI вв. Смоленск; М. у 1995. Отсутствие в слове определенного этнического смысла способствовало позднейшему превращению его в этнополитический термин, когда Русью стало называться Русское государство. Во-вторых, — и это непосредственно связано с реальным содержанием понятия русь — примечательно, что в древнейших восточнославянских источниках отсутствует эквивалент к термину Russia . Летописец — автор «Повести временных лет» не нашел особого слова, чтобы обозначить ту политическую структуру, которая сформировалась к его времени. «Если Козьма Пражский проводил различия между Bohemi и Bohemia , а Галл между Роlоnі и Роlоnіа , то для Нестора, как и для его предшественников, "Русь" и "Русская земля" — это одновременно обозначение и особого народа, и особого государства». [922] Рогов А. И., Флоря Б. Н. Формирование самосознания древнерусской народности (по памятникам древнерусской письменности X–XII вв.) // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья / Под ред. В. Д. Королюка. М.у 1982. С. 116.

Концепцию, которая развивается на страницах настоящей книги, можно было бы назвать гипернорманистской, если, конечно, забыть о тех отрицательных коннотациях, которые связываются с этим термином в русской и, особенно, в советской историографии. Впрочем, мы не ставим перед собой задачи прикрепить к концепции С. Франклина и Дж. Шепарда тот или иной терминологический ярлык, тем менее — представить оправдание или критику этой концепции. Настоящие строки родились в большей мере в процессе преодоления трудностей, связанных с переводом книги «Начало Руси», нежели как результат ее критического осмысления. Чтобы ограничиться одним примером, достаточно указать на сложность передачи самого термина «Rus». Слово «Rus» используется в книге и как этноним — для обозначения скандинавского народа, и как слово из области политической географии — для обозначения государственного образования, созданного этим народом (омонимия усугубляется тем, что в англоязычной традиции этнонимы пишутся с прописной буквы). [923] Как известно, в русской письменности политический термин Рос» сия был заимствован из Византии лишь в XV в. См.: Соловьев А. В. Византийское имя России // Византийский временник. М., 1957. Т. 12. С. 134–155. Имея в виду гипернорманистскую концепцию авторов, мы позволим себе в этих заметках (но не на титульном листе!) внести небольшое изменение в заглавие книги: точнее было бы назвать ее не «The Emergence of Rus», a «The Emergence of the Rus», т. к. речь идет, прежде всего, о деяниях русов, а не о государстве, в котором они как самостоятельный народ, в конечном счете, растворились.

Придерживаясь своей гипернорманистской концепции, С. Франклин и Дж. Шепард вполне последовательно отказываются от традиционного обозначения древнейшего восточнославянского государства как Киевской Руси, рассматривая это обозначение как отражение киевоцентристского — неосновательного, по их мнению, взгляда на историю Руси. Действительно, название Киевская Русь имеет смысл лишь в ретроспективе — как проекция на прошлое последующей истории русских, украинцев и белорусов, поскольку эта история целиком построена на киевских парадигмах. Если брать другую хронологическую точку отсчета и смотреть на вещи с позиции истории русов — скандинавского народа, Киев и в самом деле оказывается не первым их политическим центром и — особенно на начальной стадии — далеко не самым привлекательным местом в качестве столицы. В свете гипернорманистских взглядов понятной становится и та обратная перспектива, согласно которой построено изложение: истории первых скандинавских насельников на Восточноевропейской равнине и деяниям первых князей-русов уделено в книге гораздо больше внимания, чем истории Руси XII в. Вместо рассказа о внутрикняжеских и внутриполитических коллизиях, имевших место после смерти Святополка (1113 г.), читателю предлагается проецировать усобицы конца XI — начала XII в. на более позднее время. Действительно, если в предшествующую эпоху — заканчивающуюся правлением Ярослава Мудрого скандинавы-варяги были на территории Восточноевропейской равнины активным действующим лицом, то впоследствии их присутствие в истории Руси сводится к деятельности всех представителей размножившейся, скандинавской по происхождению династии Рюриковичей. Едва ли к XII в. этот верхний правящий слой не был полностью ассимилирован. Дальнейшая история русов свелась бы к истории княжеского рода, что тождественно было бы донаучным представлениям об истории как истории правителей. В сущности, в пределах гипернорманистской концепции авторов, их книга повествует не только о появлении русов на исторической арене, но и об окончании их самостоятельной истории. Для истории народа, оказавшегося в большей или меньшей этнической и социальной изоляции, — это вполне закономерно. История болгар-тюрков (так называемых протоболгар), пришедших на Балканский полуостров во главе с ханом Аспарухом в середине VII в., заканчивается — самое позднее — к X в. Из этого однако не следует, что вместе с историей протоболгар заканчивается история Болгарии.

История страны через призму истории одного из населяющих ее народов, в данном случае, народа, составлявшего в течение продолжительного времени правящую элиту — такой подход к древнейшей истории Руси таит в себе одну опасность, которая не осталась незамеченной авторами книги. Дело в том, что для людей рассматриваемой эпохи представления об этнической принадлежности существенно отличались от современных. Между тем историк, помимо идеологически нейтральных памятников, какие, например, дает археология, не может обойтись без документальных и нарративных источников, в которых этнические характеристики неизбежно деформированы. Соответственно, возрастает вероятность логическиих ошибок, когда история этноса восстанавливается по памятникам, этническая терминология которых сама нуждается в проверке. Как было сказано, авторы нашей книги учитывают эту опасность, делая в наиболее ответственных случаях соответствующие оговорки.