Сергей Куличкин - Ватутин

С командиром дивизии Ватутину переговорить так и не удалось. Он был в полках, а на НП Николая Федоровича ждала радиограмма из штаба фронта. Москва давала согласие на начало частных операций.

Обстановка того требовала. Под Сталинградом начались тяжелейшие бои, а группа армий «А» ворвалась на Северный Кавказ. Решением Ставки Юго-Западный фронт был ликвидирован и создан Сталинградский фронт в составе 62, 63 и 64-й резервных армий. Для усиления фронта ему были переданы формировавшаяся 1-я и 4-я танковые армии, уцелевшие части 28, 38 и 57-й армий бывшего Юго-Западного фронта. Войска, растянувшиеся более чем на 700 километров, отступали, и скоро враг вышел к Сталинграду. Возникли трудности с управлением, и Сталинградский фронт был разделен на два: Сталинградский и Юго-Восточный. Фронтами командовали генерал-лейтенант В.Н. Гордов и генерал-полковник А.И. Еременко.

Им противостояла 6-я немецкая полевая армия, и хотя в ней было всего 18 дивизий против наших 38, но зато каких! Соотношение сил было в пользу противника: в людях — 1,2:1, в танках — 2:1, в самолетах — 4:1. А еще позже, после упорного сопротивления наших войск на подступах к Сталинграду, немцы перебросили с Кавказа для удара со стороны Котельниково 4-ю танковую армию, развернули дополнительные части союзников.

В Сталинградскую битву, как в гигантскую мясорубку, втягивались почти все резервы воюющих сторон. Стало ясно, что здесь решается судьба кампании, а может быть, и всей войны.

В эти тяжелейшие дни, когда враг вышел к Волге и развалины Сталинграда превратились в арену ожесточеннейших боев, Ставка организует ряд контрударов на Калининском, Западном, Воронежском фронтах.

Ватутин бросал войска в отчаянные контратаки. Не все тогда понимали, зачем нужно брать безымянные высоты, сожженные села и станицы. Зачем терять людей, если нет большого успеха и враг только усиливает сопротивление, выдвигая свежие части? Но у войны свои законы. И не будь этих кровавых атак за сотни, тысячи километров от Сталинграда, возможно, взяли бы фашисты город, и кто знает, сколько тогда пришлось бы принести жертв нашему народу.

Николай Федорович это понимал, и профессиональный долг, честь военного заставляли его не просто воевать, а добиваться успеха. Вот почему он так болезненно переживал неудачную операцию фронта по освобождению Воронежа в сентябре 1942 года. Ему казалось, что войска 60-й и 40-й армий, танковые корпуса способны взять город и отбросить противника за Дон, но пробивная мощь войск оказалась недостаточной, да и управление оставляло желать лучшего. А ведь он лично провел занятие с командармами, командирами дивизий и проиграл с ними на карте и рельефном плане всю динамику предстоящей операции. Фронтовой удар не получился. Чувство вины усугублялось еще и тем, что при проработке операции в Ставке он отказался от варианта соседа справа — Рокоссовского. Кто знает, может, он был бы более удачен?

Сам Константин Константинович по этому поводу писал: «Во второй половине августа меня внезапно вызвали в Ставку. У Сталина я застал и нашего соседа слева Н.Ф. Ватутина. Рассматривался вопрос об освобождении Воронежа. Ватутин предлагал наступать всеми силами Воронежского фронта непосредственно на город. Мы должны были помочь ему, сковывая противника на западном берегу Дона активными действиями левофланговой 38-й армии. Я знал, что Ватутин уже не раз пытался взять Воронеж лобовой атакой. Но ничего не получалось. Противник прочно укрепился, а нашим войскам, наступавшим с востока, прежде чем штурмовать город, надо было форсировать реки Дон и Воронеж. Я предлагал иной вариант решения задачи: основной удар нанести не с восточного, а с западного берега Дона, используя удачное положение 38-й армии, которая нависнет над противником севернее Воронежа...

Но Ватутин упорно отстаивал свой план, а мои доводы, по-видимому, оказались недостаточно убедительными... Сталин утвердил предложение Ватутина».

Наверно, Рокоссовский был прав, и Николай Федорович понимал, что в своем стремлении добиться успеха силами только своего фронта он не способствовал успеху. Ставка его особенно не укоряла, ибо помнила, что в самый разгар подготовки операции забрала с Воронежского фронта четыре полнокровные дивизии и отправила их в Сталинград. Слабым утешением стал и разговор с Василевским, в котором начальник Генштаба благодарил войска фронта за помощь Сталинграду.

В эти нелегкие дни оборонительных боев, больших неудач и частных успехов Николай Федорович испытал два серьезных потрясения. Первое было связано с тем, что он достоверно узнал о судьбе своих родственников: мать, сестры, племянники остались в оккупированном врагом Чепухино и это будет чудо, если они выживут. Второе событие, пожалуй, потрясло не только Ватутина, но и весь личный состав действующей армии. Это вышедший 28 июля приказ народного комиссара обороны № 227, зачитанный в частях и подразделениях до роты (эскадрильи) включительно. Приказ требовал «железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток». Приказом вводились жесткие меры борьбы с паникерами, предписывались суровые меры к командирам всех степеней — от командующего армией до командира отделения — за оставление войсками без приказа боевых позиций. Вводились штрафные роты, батальоны, заградительные отряды.

Сейчас, когда приказ вновь опубликован полностью, вокруг него развернулись нескончаемые дискуссии. Каких только точек зрения здесь не услышишь! Известные историки, солидные ученые объявляют его чуть ли не людоедским, представляют, как одну из кощунственных сталинских акций и т.п. Такая точка зрения не удивляет, хотя бы потому, что высказывается она людьми не военного поколения. А ведь существуют оценки этого приказа тысяч фронтовиков, они единодушно считают его важным и своевременным, отмечают глубокое нравственное его воздействие на фронтовиков. Вот что говорит об этом А.М. Василевский: «Приказ этот сразу же привлек внимание всего личного состава Вооруженных Сил. Я был очевидцем, как заслушивали его воины в частях и подразделениях, изучали офицеры и генералы. Приказ № 227 — один из самых сильных документов военных лет по глубине патриотического содержания, по степени эмоциональной напряженности...

Я, как и многие другие генералы, видел некоторую резкость и категоричность оценок приказа, но их оправдывало очень суровое и тревожное время. В приказе нас прежде всего привлекало его социальное и нравственное содержание. Он обращал на себя внимание суровостью правды, нелицеприятностью разговора наркома и Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина с советскими воинами, начиная от рядового бойца и кончая командармом. Читая его, каждый из нас задумывался над тем, все ли силы мы отдали борьбе? Мы сознавали, что жестокость и категоричность требований приказа шли от имени народа, Родины, и важно было не то, какие будут введены меры наказания, хотя и это имело значение, а то, что он повышал сознание ответственности у воинов за судьбу своего социалистического Отечества. А те дисциплинарные меры, которые вводились приказом, уже перестали быть непременной, настоятельной необходимостью еще до перехода советских войск в контрнаступление под Сталинградом...»